Современная швейцарская новелла

Каждый вечер он часами отыскивал в своей модели так называемые факторы риска, согнувшись в три погибели и с каким-нибудь инструментом в руках. Потом он вдруг скрывался из виду, а секунду спустя посреди Центральной Швейцарии либо Бернских Альп откидывалась крышка, и он выглядывал на свет божий весь красный и злобно пялился на меня, не натворила ли я какой беды за время его отсутствия… Всех, кто мог слишком близко подойти к его творению, он ненавидел лютой ненавистью, и меня — в первую очередь. Зажатая между стеной и моделью, я всегда с ужасом ждала, что он вот-вот схватит меня за горло. Никаких упущений он ни разу не обнаружил, но от этого его злость только становилась сильней.

А этот вечный страх перед неизвестным, невидимым… Он так крался по комнате, словно на ногах у него было много длинных пальцев, а на руках щупальца. Мне казалось, будто я нечаянно могу на них наступить или раздавить их… Да, такой вот страх; каждую ночь этот страх заставлял его дважды, а то и трижды вскакивать с постели. «Стой, — пронзительно вопил он. — Он же так с рельсов сойдет!» Или: «Таможенный контроль! Что, опять без документов? А ну, марш на выход!» Иногда же он просто вопил: «Ой-ой-ой! Только не бейте!» И еще: «Капут!» Или: «На помощь! На помощь! Воры!» А когда я его будила, он впивался когтями в мое плечо: мол, не слышу ли я внизу террористов? И мне приходилось вставать и проверять, все ли в порядке. Вот так лежать, без сна… Он теперь стал спать только при свете, а я при свете не могу уснуть. Порой мне чудилось, будто я лежу в комнате, где умирает мой отец. За ширмой тоже все время горит лампочка… И рядом тоже лежит мертвец, но вдруг мертвеца словно кольнет, он застонет и сядет в постели… Тут можно только закричать… Нутром кричать, чтобы он ничего не слышал, словно белая сосулька заткнула горло… И дышать нечем…

Нет, погодите, я… Понимаете, это словно черный занавес… Последнее время, когда мне задают вопросы, он иногда падает… Значит, спрашиваете, как у нас все было по вечерам? Я теперь не могу себе представить его лицо… Пуля прошла через верхнюю челюсть… разорвала сверху донизу… попала как раз в то место, где у него над губой черная щеточка… я бритвой ее… Нет, я не целилась, вот это неправда! Я даже не знала, что он заряжен… Я просто оборонялась… Бессмысленный спектакль все, все…

Необходимая оборона? Да, да, одну минутку. Звонило, звонило каждый вечер. Этот дьявол приучил меня закрывать за ним все щели. «Смотри не вздумай никого впускать!..» Я ему открываю. Едва дверь открыта, он поворачивается ко мне спиной. Не крадется ли кто за ним? Не прошмыгнул ли кто украдкой? Пятясь задом, он вступает в холл, захлопывает дверь и закрывает ее на цепочку и лишь тогда оборачивается и глядит мне в лицо. Прислонившись спиной к двери. «Добрый вечер!» — говорит он, но звучит это так, словно он спрашивает: «Ну ты небось опять чего-то натворила?» Я молча киваю. Он устремляется вперед и при этом всегда старается не коснуться меня, я для него преступница, низкое существо. Размашистыми шагами — к дверям гостиной. Бесшумно открывает и закрывает снова. Я про себя ликую. Вы только представьте себе каждый вечер его разочарование: ведь он каждый раз втайне надеется, что кто-нибудь или что-нибудь… А тут все, как на грех, в полном порядке!

Внося в комнату ужин, я слышу сопение — уж верно, он лежит где-нибудь на спине под своей моделью. «А, чтоб тебе пусто было» — его излюбленное ругательство, и потом сопение. «Есть пора!» — выкликаю я. Он яростно хрюкает, но тотчас вылезает из-под модели и садится за стол.

Любезно? Какое там любезно. Наоборот. Просто он хотел как можно скорей развязаться с ужином. Он жевал, жевал и безостановочно барабанил пальцами по столу, ни разу не поднял взгляда, ни разу не сказал «спасибо». Еда стала для него тягостной необходимостью. Такие, как он, ненавидят все, что становится между ними и их безумием, все как есть, я хочу сказать — такие, как он, то есть ненормальные. Да он бы растоптал мои глаза, как… как кротовый холмик, окажись я у него на дороге. Он воспринимал слухом только одно слово — «вокзал», он только его понимал, он накалывал голубцы на вилку, словно это был кошачий помет. Помню, я однажды спросила его, понравилась ли ему моя стряпня.

«Лёчбергер — мастер своего дела! — ответил он на мой вопрос, не переставая уписывать голубцы. — Как по-твоему?» В ту пору он тянул линию через Бернские Альпы, а Лёчбергером окрестил шеф-повара, которого купил у Бахмана и вмонтировал в вагон-ресторан Берн — Бриг.

Помыв посуду, я включаю радио, хотя и не на полную громкость, чтоб был слышен живой голос, потом иду в гостиную, протискиваюсь с вязаньем в узкий проход между стеной и моделью, сажусь на табуретку. Теперь Лока немного отпускает страх: теперь я у него под надзором. Иногда он даже насвистывал старомодные шлягеры вроде «Стамбул — Константинополь» или даже обращался ко мне: «Готово!»

«Что готово-то?» — думала я про себя.

«Полюбуйся, Тендерчик, линия до Романсхорна завершена, чтоб тебе пусто было! Вот только завтра надо скоренько прикупить у Бахмана три тормозных упора, не то мои экспрессы прямиком сиганут в Боденское озеро. Если, конечно, до завтра ничего не случится. Углядеть трудно».

«Да», — отвечаю я.

Он стирает пыль с озера либо начинает прокладывать очередной кабель — не настоящий, разумеется, а проволочку.

«Нет, так ничего не выйдет. А ну, Тендер, перешли-ка мне с „Часовщиком“, — (так назывался у него один поезд), — перешли-ка мне с „Часовщиком“ тормозной упор из тупика в Валлорбе. Прицепишь платформу, а того лучше, возьмешь полувагон из депо и зажмешь упор между стойками. Сейчас переведу стрелку».

«Да», — говорю я.

Он нажимает какие-то кнопки, достает форменную фуражку начальника станции и водружает ее себе на голову. Когда я готова, он подает мне знак щитком и включает ток.

«Все Управление швейцарских дорог могло бы равняться на Фрица Бонера», — возвещает он, когда поезд автоматически меняет направление в Лозанне и Цюрихе. На въезде в Романсхорн он вырубает ток и хватает тормозной упор. Я продолжаю вязать. Вдруг он вопит: «Семафор 84, путевой сигнал 3, немедленно поднять! Ты что, оглохла?» Судя по всему, поезд надо отправить назад. Я щелкаю контактами на распределительном пульте и переключаю ток. Поезд трогается. Он провожает поезд глазами. Вроде бы все идет как должно. Изменение маршрута — через Берн (вместо Биля), — кажется, тоже удалось, и тут происходит катастрофа. Между двумя домишками и церковкой, изображающими Берн, поезд проскакивает в южном направлении. Мы забыли перевести стрелки. Фриц делает гигантский прыжок к распределительному пульту и вырубает ток. Потом он ныряет под модель, откидывает крышку люка под Эмменталем и дрожащими пальцами снимает поезд с неправильного пути. Он сам виноват. Правда ведь? Вы согласны со мной? Но он слишком труслив, чтобы признать собственную вину.

«Бабье, оно все безмозглое, — шипит он сквозь зубы, — чтоб тебе пусто было, не будь меня, не избежать бы столкновения в Шпице с „Оберлендером“. Крови было бы… Но тебе на все плевать…» И он злобно глядит куда-то вбок. Иногда он добавляет еще несколько слов про чувство долга и про то, что это занятие только мужчинам под силу. Я уже предчувствую, ночью он расквитается со мной за свою ошибку…

Нет, нет, вы меня неправильно поняли. Бить он меня не станет. Но когда мы ляжем, он, вместо того чтобы повернуться ко мне спиной и захрапеть, навалится на меня.

Довольно, ради бога, довольно!

Так называемые звездные рейды без конечной цели могли продолжаться по нескольку дней. Для этой оказии Лок всегда надевал парадный мундир. Он сшил себе на заказ форму начальника станции первого класса, то есть с золотыми дубовыми листочками. Он взмахивает щитком, свистит в свисток, ревет в микрофон, потрясает компостером. Он теперь начальник поезда, проводник, начальник станции, но прежде всего он машинист. Несколько раз он даже приглашал на это представление Альфонса Маурера. Я, помнится, со стыда чуть сквозь землю не провалилась.