Я — посланник

— Я переехал в этот пригород год назад.

У него короткие темные волосы, рост чуть ниже среднего. На госте рубашка, черные джинсы и голубые кеды. И с каждой минутой он становится все больше похожим на мальчика, а не на взрослого мужчину. Хотя голос его звучит совсем не по-мальчишески.

— Да, где-то год назад. Я видел, как хоронили твоего отца. Смотрел на тебя, как вы играете в карты. На твою собаку. На маму. Я приходил и смотрел — прямо как ты, когда бродил от дома к дому…

Он отворачивается — похоже, ему стыдно.

— Я убил твоего отца, Эд. Организовал ограбление банка, — специально подгадал, чтобы ты был там. Подучил того мужчину творить то, что он творил со своей женой. Приказал Дэрилу и Кейту проделать все, что они проделали с тобой. И тому парню, что привел тебя к камням, тоже приказал…

Он опускает глаза, а потом снова поднимает взгляд.

— Я сделал тебя таким, какой ты есть. Сначала ты был таксист-неудачник. А потом я заставил тебя пройти через все эти испытания.

Мы смотрим друг на друга. Я жду, что он скажет дальше.

— Спросишь, почему? — Гость замолкает, но сразу решительно продолжает говорить: — Потому что ты был платоновской идеей посредственности! — Он очень серьезно смотрит на меня. — И если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей.

Его глаза разгораются. Видимо, он готовится сказать самое главное.

— Возможно, даже я не знаю…

И он опускается обратно на диван.

И тут меня одолевает странное чувство, словно город вокруг меня рисуют прямо на глазах. И меня самого нарисовали только что. Неужели все так и есть?

Видимо, да. Молодой человек сидит на диване и ерошит волосы.

Потом встает и смотрит на продавленные подушки. На них лежит выцветшая желтая папка.

— Там — все, — говорит он. — Все-все. Все, что я для тебя написал. Все идеи, мысли, люди — те, которым ты помог. Или навредил. Или просто видел.

— Но… — Слова кажутся какими-то запачканными. — Как?..

— Даже этот наш разговор, — с нажимом говорит он, — даже он там есть.

А я стою столбом. В обалдении, изумлении и полном шоке.

И с трудом нахожу слова, чтобы спросить:

— Я… настоящий?

А он даже не думает над ответом. Зачем ему.

— Просто посмотри в папке, — говорит он. — В самом конце. Видишь это?

На оборотной стороне картонной подставки под пиво большими буквами нацарапан ответ на мой вопрос. Ни много ни мало. Он гласит: «Конечно, ты настоящий, — как и любая мысль или история. Все становится настоящим, когда ты оказываешься внутри сюжета».

— Ну что ж, мне пора идти. Хочешь — посмотри записи в папке. Проверь, все ли на месте. Должно быть все без исключения, — говорит молодой человек.

И тут меня охватывает паника. Такое чувство, словно земля расходится под ногами. Или руль заклинило. Или совершена ошибка — непоправимая, ужасная.

— А мне что теперь делать? — в отчаянии спрашиваю я. — Скажи мне! Что делать?

Он очень спокоен.

Он пристально смотрит на меня и говорит:

— Просто жить дальше. В конце концов, твоя жизнь не заканчивается со страницами этой книги.

Однако ему приходится задержаться еще минут на десять, — я очень тяжело переживаю открывшееся мне истинное положение вещей. Стою столбом и не могу смириться, что все обстоит именно так, как он сказал.

— Слушай, мне действительно пора, — говорит он снова.

И голос его звучит очень решительно.

С трудом передвигая ноги, я бреду к двери.

Мы прощаемся на крыльце, и он выходит на улицу.

Тут я понимаю, что забыл спросить, как его зовут, но, похоже, это очень просто узнать.

Этот поганец навряд ли забыл упомянуть свое имя.

Вон он, идет по улице. Вытаскивает на ходу блокнот и что-то черкает.

И тут в голову приходит мысль: а почему бы мне самому обо всем этом не написать? В конце концов, именно я сделал всю работу!

А что? Начну прямо с момента ограбления банка.

Как-нибудь так: «Грабитель оказался полным придурком».

Правда, скорее всего, он меня уже опередил.

На обложке все равно будет стоять его имя, не мое.

И вся слава достанется тоже ему.

Ну или помои — если книжка выйдет хреновой.

И тут я вспоминаю: а ведь я, я привнес жизнь во все эти страницы! Это я…

«Хватит, Эд».

Ага, это внутренний голос. И говорит он очень громко.

В течение дня я хожу задумчивый — хотя и стараюсь гнать от себя все мысли. В папке действительно, как он и предупреждал, всё. Все сюжетные ходы записаны, все люди охарактеризованы. Накорябанные каракулями наброски скреплены степлером. Начала и концы сходятся и соединяются.

Так проходит час за часом.

А потом и день за днем.

Я не выхожу из своей хибары. Не подхожу к телефону. Почти не ем. Швейцар сидит рядом. Минуты тикают, одна за другой.

Долгое время я сам не могу понять, чего я сижу и жду. А потом до меня доходит: все именно так, как он сказал.

Видимо, я жду, когда же начнется жизнь, не описанная на страницах его книги.

J

Послание

Однажды вечером я слышу стук в дверь — такой же уверенный, как тот, когда приходил парень с папкой. Однако на растрескавшемся крыльце стоит Одри.

На мгновение она отводит глаза, а потом просит разрешения войти.

В прихожей она приваливается спиной к двери и говорит:

— Эд… А можно… можно я у тебя останусь?

Я подхожу и говорю:

— Конечно, ты можешь остаться у меня на ночь.

Но она лишь качает головой, водя взглядом по полу. И так же, не поднимая глаз, идет ко мне и кладет руки на плечи:

— Не на ночь. Навсегда.

Мы опускаемся на пол — прямо в прихожей. И Одри меня целует. Наши губы встречаются, я чувствую вкус ее дыхания, втягиваю — снова и снова — в себя ее аромат. Внутри меня все облекается в ее красоту. Я ласкаю ее светлые волосы. Дотрагиваюсь до гладкой кожи шеи. А она прижимается ко мне в поцелуе. Долгом-долгом.

А когда мы отрываемся друг от друга, подходит Швейцар и садится рядом со мной.

— Привет, дружище, — говорит Одри.

Теперь она смотрит мне в глаза. И я вижу, что она счастлива.

Швейцар оглядывает нас. В его глазах мудрость старости. Он говорит: «Ну наконец-то, чудики вы мои».

В прихожей мы сидим не меньше часа — мне так много нужно рассказать Одри. Она внимательно слушает, поглаживая Швейцара. Одри верит каждому моему слову. И я понимаю: она всегда мне верила.

Я уже собираюсь окончательно расслабиться, как вдруг возникает последний вопрос. Пытаюсь его задавить в зародыше — не тут-то было.

— Папка, — бормочу я.

Вскакиваю и бегу в гостиную. Падаю на колени и быстро перебираю бумажки. Роюсь в записях. Ковыряюсь и вытряхиваю листочки.

— Что ты делаешь? — любопытствует Одри.

Оказывается, она подошла и стоит надо мной.

А я поднимаю взгляд и говорю:

— Ищу запись про… нас. Про это, — и показываю сначала на нее, потом на себя. — Ищу запись, в которой мы вместе.

Теперь рядом со мной на колени опускается Одри. И кладет ладонь на руку, — брось, мол, эти бумаги.

— Мне кажется, здесь этого нет, — мягко говорит она. — Я думаю…

И нежно берется ладонями за мое лицо. Вокруг нее горит оранжевый вечерний свет.

— Я думаю, этот момент принадлежит только нам с тобой.

Уже вечер, и мы с Одри и Швейцаром пьем кофе на крыльце. Пес улыбается, вылакав свою порцию. И, как всегда, заваливается спать около двери. Кофеин, похоже, больше на него не действует.

Пальцы Одри сплетены с моими. Дневной свет постепенно сходит на нет, и я вспоминаю сказанное этим утром: «Если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей».