Новый мир. № 8, 2002

То менее, то более острое чувство неотвратимости своей смерти стало для поэта каждодневным личным Апокалипсисом. Выражая его, автор порою впадает в душевное кокетство («Как медленно я умираю…»), порой готов пожертвовать «жалким бессмертьем» за земную «каплю света» (ведь будто бы «пуста / Над миром ледяная высота»), порой отождествляет лежанье в постели с лежаньем в могиле, а порой умудренно заявляет, что «смерти нет» вообще. В итоге возобладало понимание призрачности именно этого, посюстороннего мира.

Невольно вспоминается «нощелюбивая» и «смертелюбивая» лирика «полузабытого, но гениального», по выражению Ю. Лотмана, поэта Семена Боброва, у которого «гроб стал и единицей измерения человеческой жизни, и своеобразным квантом исторического процесса».

Нетрудно заметить, вероятно, невольную преемственность некоторых образов, при всей стилистической, через полтора века, разнице: лиричность Смоленского — ценой отказа от былого эпического космизма («томительный и жалкий звездный свет / Не нужен в темноте существованья»). Смоленский ждет от смерти какого-то последнего земного знания и даже красоты, вопреки трактовке французского философа русского происхождения Владимира Янкелевича, утверждающего «абсолютную апоэтичность» смерти: «Смертью просто-напросто оканчивается существование эмпирической промежуточности. Можно ли такой кризис почувствовать на „собственной шкуре“, можно ли его испытать? Нам приходится умирать, но самой смерти мы не испытываем; самость смерти, последнее пограничное событие, является объектом нового и внезапно обрывающегося опыта». Смоленский выражает не истину сомнения, как С. Бобров, и не истину рассудка, как В. Янкелевич, а истину ясной, в парадоксальности, своей веры.

Но на новой ступени «спокойного, как торжество», отчаяния «даже смерти не ждать — даже чуда». Сердце каменеет, и «последним местом земным», «чтобы сердце согреть ледяное», оказывается уже хорошо прописанная в поэзии (начиная с того же С. Боброва) кабацкая стойка.

А вот эти строки вполне можно назвать парадоксальным апофатическим эмигрантским заветом:

Впрочем, сам поэт, как отмечено выше, обладал опытом ощущения на себе всевидящего и умудряющего Божьего ока. Если в стихотворении «Святой Франциск Ассизский» Смоленский переводит в стихи традиционный богословский опыт: «Надо, чтоб в вере сгорело ненужное знанье», — то в «Ангеле Смерти» (с которым поэт не раз общается в своих стихотворениях) автор в своем обращении к посланнику свыше сам надеется поэтически богословствовать: «Но оставь мне малый срок, мне надо / Богу дописать стихотворенье».

Сам он — написал, оставив это открывающее выход в иные миры чувство «сверхъединственности». В книгу также входят фрагменты «Воспоминаний» и «Мысли о Владиславе Ходасевиче», «проницательном реалисте».

«Однажды Барков зашел к Сумарокову…»

Г. А. Гуковский. Ранние работы по истории русской поэзии ХVIII века. Общая редакция и вступительная статья В. М. Живова. М., 2001, «Языки русской культуры», 367 стр

В год смерти Пушкина появился первый «Очерк русской словесности XVIII столетия». Его автор Николай Стрекалов меланхолично замечал: «Отечественная словесность XVIII века представляет довольно безотрадное зрелище». Прошло почти столетие, прежде чем за этим «безотрадным зрелищем», за «унылой пустыней классицизма» открылась яркая картина литературной жизни. Ее первооткрывателем явился Григорий Александрович Гуковский. «У Гуковского в ранней молодости (мы тогда с ним как раз познакомились) был особый комплекс противостояния… Эта наивная, задиристая позиция принесла, как ни странно, отличные плоды — открытие русской литературы XVIII века», — писала Л. Я. Гинзбург. Дело в том, что предшественники Гуковского (П. П. Пекарский, М. И. Сухомлинов, М. Н. Лонгинов…), сделавшие очень много для изучения XVIII века, воспринимали эту эпоху как время господства «серого ложноклассицизма», как «предпушкинскую неведомую и темную эру». И в этом смысле Гуковский действительно совершил открытие, показав вместо «ожидаемого серого однообразия» «оживленную картину литературных направлений» и яркую художественную жизнь.

«Мало кто интересуется поэзией XVIII века; никто не читает поэтов этой отдаленной эпохи». Эти слова, открывающие вышедшую в 1927 году книгу Гуковского «Русская поэзия XVIII века», за редкими исключениями можно отнести и к нашему времени — к моменту нового издания ранних работ ученого. В частности, и поэтому переиздание работ Гуковского ожидалось достаточно давно. И вот, вслед за вышедшим в 1999 году переизданием учебника Гуковского «Русская литература XVIII века», последовали «Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века». Этот том включает в себя исследования молодого ученого, печатавшиеся с 1926 по 1929 год.