Город, в котором...

— Врешь ты все, — сказала Полина, уставшая оттого, что все не то.

— Я? Вру? Да ты что? Я тебе когда-нибудь врал?

— Да лучше б соврал, — вздохнула. — Взял бы и соврал: Полина, мне было так тяжело без тебя!..

— Ну, это-то само собой, что об этом говорить. Ясное дело, скучал. Соберемся компанией с холостяками — ну, которые там без жен, — и я тоже вроде как холостяк: без тебя-то.

Полина глядела рассеянно — сквозь него. Ей захотелось, чтоб он ушел. Она подумала, что вот и нарушено целомудрие ее жилища, ни за понюшку табаку потеряла сегодня половину козырной фразы, приготовленной в упрек Проскурину: «У меня все эти годы никого не было, и порог этой комнаты не переступал…» Переступил.

Но еще можно было уберечь первую половину.

Полина поднялась с дивана, церемонно выпрямилась:

— Ну, как говорят в таких случаях одинокие гордые женщины, время уже позднее, пойдемте, я вас провожу.

— Что? — не понял Юра.

Полина безоговорочно, хоть и грустно, улыбнулась.

— Вот те на! Чего это ты, а? Может, я не так что сказал?

Все не так, все не то сказал. И сейчас говоришь все не то.

— Я очень устаю на работе. Извини. Действительно уже поздно.

— Можно, я это допью? — попросил Юра. — На посошок.

Вылил из бутылки остатки муската, выпил. Все понятно с ним…

— А я так рвался в отечество! Думал: друзья, привычная еда, все родное… И вот нате, «время позднее».

И в прихожей снова:

— Нет, ну, Полина, ну, как же так, а?

— Все-все-все!

А его жена присылала Полине письмо с просьбой о подложной телеграмме. (Интересно, знал ли об этом Юра?) Полина ответила: «Я рада, что мы так цивилизованы, что можем сохранять между нами приличные отношения». Дальше она отказывала ей. «Понимаете, Рита, я не могу считать эти опасные игры безнаказанными. Это только кажется, что акт невинный: подумаешь, ведь не убиваете же вы свою мать на самом деле. Но я как врач располагаю множеством фактов, которые невозможно материально объяснить, поэтому не могу разделить вашу легкомысленную небрежность. Мир не так примитивен и связи в нем не только очевидные».

Но продление на второй год Юра получил, и, стало быть, обошлись.

И вот он лежит перед нею, беззащитный — спящий. Напрасно Полина надеялась, что обозналась. Щетина пробивалась на подбородке черная, Юрина. Лицо измученное, опавшее.

Вот-вот грянет Новый год, и люди в домах загадают свои сокровенные желания. У каждого свое упованье. Одна только Полина уже не верит в Новый год, в его магическую силу, и на все праздники она берет дежурства, за что ей так благодарны коллеги. Не понимают, что никакой самоотверженности здесь нет. Одна ей сегодня уже звонила в ординаторскую: «Полина, я тебя прошу, в самый момент Нового года, я тебя умоляю, у меня в кармане халата найдешь карты — раскинь на меня, а? Я своим рукам уже не верю: они у меня подтасовывают. Раскинешь?» Раскину. Месяц уже не выпускает карт из рук, все гадает на своего червонного короля… Полина раскинет. Ей нетрудно. У нее нет своего короля и «интереса».

А у мальчика в ее палате, похоже, острый аппендицит, срочно нужно показать хирургу. В хирургию она не дозвонилась, не отвечала ни ординаторская, ни постовая сестра, и Полина отправилась туда сама — найдет сейчас дежурного хирурга, где там они попрятались все праздновать, и молча встанет на пороге немым укором. (Так все примерные люди злятся на непримерных.)

И она шла по коридору, когда что-то резко остановило ее у открытой двери палаты. На койке у входа лежал… Юра. Он спал. Культи его укороченных рук, забинтованные, покоились поверх одеяла.

Она стояла и смотрела. Приоткрылась даль судьбы, обозначилось, что там, в конце. Ну что ж, они отыграли свои игры, отзагорали в лесу краденые часы, отобижались, отпрезирались — и прочая чепуха отношений. Вот он лежит — искалеченный, и ясно, что никому не нужный, а у нее на пальце его кольцо с синим камнем, и она врач. И это все, что она есть, — ВРАЧ. В счастье праздников она отверилась. И больше, чем кто-либо, годится для того, чтобы стоять сейчас над ним и ждать, когда он откроет глаза, — и принять его взгляд, как ребенка на руки. Нет, недаром кто-то привел ее сюда, в самый канун Нового года, на порог этой палаты, недаром дверь ее оказалась открытой — чтоб ей увидеть.

Призвали — не дезертируешь. Ведь призвавший — не военком.

Юра открыл глаза и вздрогнул. Теперь настала очередь его смятению. Понеслось по лицу, замелькало. Первое — позор: о н а  у в и д е л а. Надежда: может, все-таки не увидела? Может, ОНИ под одеялом? Быстрый проверочный взгляд — увы, они наверху. Значит, видела. И, как щитом, вместо одеяла теперь, закрыться — равнодушием. В нем — как в прохладе тенистого дерева в жаркий день, в нем хорошо. Глаза мигом подернулись тусклой тенью забвения: ему все равно.

Полина подалась к нему, шагнула — как на выручку поскользнувшемуся: подхватить на лету, не дать упасть в эту яму забвения.

Наклонилась. Поцеловала в щеку.

— Ты куришь! — удивилась. Ничего не нашла сказать лучше. Впрочем, ничего лучше и не надо было.

— Придется теперь бросить, — сказал он хрипловатым, не прочищенным со сна голосом и виновато улыбнулся: — Нечем. — И добавил жалкое признание: — Я ведь еще и пью.

— Я вижу, — быстро ответила Полина, отбрасывая это как лишнее.

— Как ты видишь? — забеспокоился.

— В лице есть, — торопясь объяснила она. Она спешила, как будто срочно нужно было решать главное, не медлить, и некогда отвлекаться по пустякам. Как будто корабль тонул.

Он тоже стал чуткий от беды, понимание обострилось, и теперь и он мог обходиться без слов. Все взяли на себя глаза.

— Ноги тоже… — добавил. — Ступни.

— Не выдержал крепости отечественных напитков? — ласково, как журят детей, которых еще не наступил возраст ругать всерьез.

— И крепости отечественного мороза…

Улыбнулся. Ну, ничего.

— Теперь всего попробуешь, — просто сказала Полина. — Но как-нибудь мы с тобой все это одолеем.

Юра отвел глаза — так стесняются получать подарок.

— Мне хирурга надо найти: мальчику в отделении плохо.

— Иди ищи, — отпустил Юра.

Она обернулась:

— Знаешь, когда мне уж совсем плохо, я представляю себя лежащей на спине, а над своим лицом сверху — два метра земли. И когда я себе это представлю, сразу все что ни есть опрокидывается в радость. Ведь даже горе — это признак жизни.

Юра с усилием улыбнулся, но сквозь улыбку — укоризна: мол, спасибо за утешение, но что ты можешь понимать, о утешающая!

Ничего, теперь он не один. Я с тобой, ничего.

Хирург и постовая сестра оказались около тяжелого больного. Новогодним спиртным от них и не собиралось пахнуть.

Диагноз Полины подтвердился, и мальчик с аппендицитом отправился на стол, а в самый Новый год Полина опять была в палате. И они встретили этот Новый год.

Потом Полина виделась с Ритой.

«Практически мы с ним давно уже не живем». (То есть, Рита, ты его бросаешь.)

«Конечно, при таких обстоятельствах я могла бы все восстановить и остаться с ним, но он сам не захочет! Не верите — спросите его».

Косметические речи. Все сквозь них видно.

— В дом инвалидов его собираетесь устраивать? — впрямую спросила Полина.

— Последние ночи так он вообще не ночевал дома.

— Ладно, будем считать, что все выяснили.

— Я вызвала его мать. Она вот-вот должна приехать. Пусть она и решает.

— У него есть мать? — удивилась Полина.

— А что тут особенного?

— Ну, матери в нем как-то не угадывалось. «Бедность участия»… Впрочем, это мелочи.

Мать приехала и увезла Юру к себе. «Пусть дома побудет».

Ну, пусть побудет недолго.

Дома, в родном Юрином городке, отыскалась его старая подружка. С детства соседствовали. Теперь подружка гнала самогон, чем-то приторговывала, что-то приворовывала, вертела на одном месте семь дыр, жила весело и беспечно, и прибрала Юру к себе в компаньоны.

Она за рулем его машины, он рядом для душевного сотрудничества.