Кража молитвенного коврика

Да, но что касается издательств, то я заврался. Мне не заплатили, и я понес. Издатели прочтут и обидятся. Вот, скажут, тебе твое корыто, ступай. А мы-то хотели… Не надо корыта! Я сейчас напишу как положено.

Во-вторых, всё не так ужасно. Перебирая гипотетические варианты, следует остановиться на наихудшем: тогда сразу уймешься и взвоешь от благодарности.

Потом, не чрезмерная ли наглость — требовать от людей совершенства, в котором отказано и праведникам? Даже общеизвестную кротость царя Давида омрачил ряд эпизодов из его личной жизни, но разве это повредило его же благочестию? Царь осознал и извинился (псалом № 50), а искупительная жертва — почему, кстати, Ф. М. Достоевский не оплакал и этого ребеночка? — он же еще маленький был, ничего не понял. Не стучал себя кулачком в грудь.

Нотабене. Но здесь работает и такой закон: много потребуешь — хоть немножко получишь; потребуешь мало — не получишь ничего или нечто такое, чего не надо. Заповеди соблюдаются, пока Моисей стоит с палкой наготове.

Я шел по улице, с подогретым гамбургером в руке, и мир расступался передо мной — не то что давал дорогу, а скорее брезгливо сторонился, как благочестивый от прокаженного. Затем в ход пошла щедрость: мир хлестал меня ветром, и жалил солнцем, и землей кусал мои ноги. Я шел мимо витрин, которые так приветливо манили издали, — и витрины отворачивались. Я шел мимо нищих, о которых никогда нельзя сказать, нищие они в действительности или работают нищими, — и нищие смотрели на меня во все глаза. Какая дрянь, думал я, Елена из «Накануне» — подававшая милостыню «заботливо, с невольною важностью, почти с волнением». На церковной паперти сидел еще не старый однорукий мужик с собакой; полубездомный ребенок, девочка-подросток, остановившись, гладила собаку. У девочки были маленькие пальцы, грязные короткие ногти, с которых сходил, отслаиваясь, какой-то невозможный лак. Она улыбалась.

Я преломил свой бутерброд и протянул мужику половину. Нищий нищему подает, сказал мужик дружелюбно. Возьми для собаки, сказал я, присаживаясь рядом.

Собака этого жрать не станет, сказал мужик. Это мы, люди, всё сожрем, а зверь имеет вкус. «Да?» — сказал я, оделяя собаку и девочку. Ничего, съели с большим аппетитом. «Где руку потерял?» — спросил я. «Когда в военкомат тащили», — ответил мужик равнодушно. Я заткнулся. Народ подле церкви суетился, туда-сюда; мы молча сидели под солнцем.

Нотабене. Не путать слабоумие и святость.

«Удивительно приятное занятие лежать на спине и смотреть вверх».

«Записки охотника»

Я сел, протер глаза и попробовал потянуться. Где она, легкость во всем теле, которой у меня никогда не было? Глаза старательно моргали, но ничего не видели. Руки прилежно ощупывали, но не находили. Беда, подумал я, беда. Началось.

Было темно, жестко, гладко, холодно. Покрутившись, я понял, что лежу в пустой ванне. «Надеюсь, что в своей», — прошептал я. Я стукнулся головой о полку. Да, в своей. И голова — своя не своя, но на месте.

Кое-как я поднялся, включил свет. На колене обнаружились здоровый синяк и ссадина, на полу — брошенная одежда. Из стакана с зубной щеткой торчала записка. «Если ты будешь звонить, но колокола под рукой не окажется, делай это по цифрам». Следовал номер телефона и имя. Очень красивое имя, мое любимое — только вот знакомых с таким именем у меня не было.

Я вздохнул, поднял глаза к зеркалу и обомлел. Обомлел. Нос-то был, нос даже как-то увеличился. Не было плеча.

В юности я целый месяц протрудился в музее «Домик Лермонтова» и показывал экскурсантам, помимо прочего, столик (сто пудов фальшивый), за которым классик писал. Но экскурсантов больше интересовало, где классик писал (потому что в домике ничего такого, вплоть до ночного горшка, не было), о чем самые смелые меня и спрашивали. Да вон прямо с крыльца, нагло отвечал я. Смотрите, какой тут когда-то открывался вид на закат. В самом деле, я-то откуда знаю, как и где они сто пятьдесят лет назад мочились. Может, даже была мода на номадские нравы.

Это я к тому, что забота о правдоподобии не всегда необходима. Начни я сейчас на этом голом месте морочиться, объяснять, как там торчат или не торчат кости и сосуды, к чему приделана и почему не отваливается рука — что выйдет из такой затеи? Х…. выйдет, роман в модном духе; курс лекций по анатомии прилагается. А в финале, конечно, будет очень правдоподобно объяснено, что пропала не жизненно важная часть тела, а зрение или рассудок. Для тех, кто размечтался.

Но плечо, думал я, почему плечо? При чем тут плечо? Не хочу быть Пелопсом, у него в роду все ненормальные: отец, детишки, сплошь насильники, кровосмесители, дето-, брато- и отцеубийцы, и так до правнука, Ореста, тоже не с одним пятном на репутации. Если бы еще как Пифагор, у которого однажды, когда он разделся, увидели золотое бедро… Всё же люди не мелочились: слоновая кость, золото — какой материал шел на протезы! А мне светит разве что опыт того медведя, который сделал себе липовую ногу.

Один древнегреческий мужик красоту и добро считал чуждыми друг другу. По пути добра удобнее скакать на липовой ноге, потому что прекрасное неразумно и в силу этого: а) имморально, б) не обязано искать, воплощать и стеречь истину. Красота и добро не могут быть причиной и следствием (в любом порядке) друг друга, но что происходит, когда раз в сто лет они встречаются в одном неделимом человеке? Чрезмерность совершенства, избыток, которым давятся окружающие. «Не жирно ли одному, два самых драгоценных подарка от богов?» — ропщут обделенные любыми дарами. Или, к примеру, ум и красота: их еще как-то терпят воплощенными в разных людях, на худой конец — в паре, но их сочетание кажется чудовищной несправедливостью и нарушением предустановленной гармонии. Что-то одно (а лучше — и то, и другое) приходится отрицать и как убогого жалеть того, кто слишком хорош. Однако не следует думать, что это делается осознанно. Между интеллектуальной добросовестностью и добросовестным ослеплением инстинкт самосохранения выбирает безошибочно. С чем, кстати, связана и проблема хорошего вкуса, который во все времена является чем-то мифическим. Все его взыскуют, но то, что у кого-то он действительно был, выясняется только над могилой обладателя. Совершенства не нужно бояться, совершенство не должно отпугивать — кто удержит равновесие на таких качелях?

«Застенчивого, робкого и страшливого ребенка надлежит всячески стараться ободрять ласковыми поступками».

Какое воздействие могут оказать книги, прочитанные в объеме титульного листа? Неуслышанная музыка, неувиденные фильмы, люди, с которыми так и не встретился, идеи, о которых так и не узнал? В чем суть формата любого телеканала, любой радиостанции? Полудебилов превратить в дебилов законченных, а потом сказать: этому зрителю, слушателю нужна именно такая дрянь, по убогим его уму и запросам. Пусть жрет. Нам ведь тоже надо детей кормить. Это логично. Но тогда нелогично переживать, если у детей костью в горле застрянет светлое будущее, с требованием оплатить прошлые обеды и, заодно, беззакония родителей.

Считается, что проще противопоставить природе атомный реактор, чем обычай учить классические вирши и каждый день надевать свежую рубашку. Не делайте лишних движений, говорит современность, ограничьтесь необходимым. Необходимым будет что угодно, от пейджера до парламента, но, уж конечно, не какой-нибудь древний бряцающий язык. Когда появляется возможность объявить что-нибудь лишним, лишним объявляется то, что потруднее. Крепнет подозрение, что демократия вообще, как форма политического устройства, — наихудший вид тирании. Любой солдатский император выглядит благопристойнее афинских граждан, потому что требует покорности, а не любви, потому что руководствуется личными корыстью и прихотью, а не популяризованной справедливостью. Любое большинство всегда и совершенно искренне хочет смерти Сократа. Демократия — это интеллектуальная бойня, и бойня обычная, то, что у нас называют тоталитаризмом, — ее логическое следствие. Лучшие — самые умные, талантливые, красивые, необычные — нежизнеспособны; их легко истребить, и именно на такое истребление направлен здоровый инстинкт масс. Однако то, что слабо само по себе, может порождать силу: те железные связи мироздания, которые сейчас порядком проржавели, все ж еще как-то что-то держат.