Горечь

— Загорать… Ха-ха.

— Ну да, у вас солнца никогда не бывает. Северная сторона… А в Америке есть штат, Северная Дакота. Главный город знаете какой? Бисмарк… Я географию здорово люблю.

— Отставить географию! Вы знали, что Чалкин постоянно читает журнал «Юный мастурбист» и к тому же сам пишет? Отвечайте!

— А про что пишет?

— Про то, как у нас якобы всё плохо, а у них якобы всё хорошо.

— Вот давно хотел спросить… Почему…

— Нашёл время и место!

— Нет, правда. Почему у нас нельзя про плохое писать? Или говорить? Только про хорошее. Ведь если…

— Кончайте с вопросами, Горюнов! Переходим к водным процедурам.

— Я умывался сегодня. И зубы чистил.

— Тогда ответьте прямо: делился с вами Чалкин своими взглядами?.. Что значит, какими? Вредными! Ругал он качество машинок, лифтов, лифчиков, скрепок, яиц, трусов, часов, поясов?

— Про скрепки не помню, а про ботинки говорил, про зимние: никак хорошие достать не может.

— А предлагал он вам почитать свои так называемые произведения, напечатанные на машинке «Дипломат», иначе говоря, на той же «Олимпии»?.. А знаете вы, что в одном из его рассказов секретарь райкома превращается в кота? Первый секретарь, не второй!.. Да или нет?.. А известно вам, что он установил у нас в стране новый праздник: ДОУ — День открытых убийств? В который можно всех, кого хочешь… От живота веером… Пу-пу-пу!.. А? Это куда же дальше? Дальше куда?.. Я вас спрашиваю!

— Не знаю. Откуда мне знать про веер? Я и не видел его никогда.

— Тогда отвечайте честно: как дышит Чалкин? Как советский человек: сначала вдох, потом выдох?.. Или наоборот?

— Не знаю… Не буду ничего говорить! Согласно Великой Хартии Вольности, подписанной в 1215 году королём Джоном Безземельным…

— Не увиливайте, Горюнов! Иначе вас упекут по статье УПК!

— Отстаньте вы! Мне ещё две «Эрики» сегодня ремонтировать. И голодный я…

— Что это значит, Георгий? — крикнул голос в пенсне. — Куда вы?.. Горюнов! Стойте!..

Но Гоша уже не слышал его. Он вылетел в окно и опустился на тротуар перед подъездом № 7. Здесь его ждал самый лучший друг детсадовских времён Витя Черняк с паровозиком в руке. А лицо у Вити было совсем как у Толика — даже след от топора остался. Они постояли немного и пошли к метро. Был конец рабочего дня, все спешили и не заметили, откуда вылетел Гоша.

У входа в метро стояла блондинка Галя.

— Знаешь чего? — сказала она Гоше. — Я решила: поеду с тобой. В Северную Дакоту. И Витю Черняка с собой возьмём. И Толика… Если он оживёт.

— И Гришку Левина, — сказал Гоша. — И Диму. Который в Древнюю Грецию недавно ездил… Пусть прокатятся…

И тут вошла сестра и сделала ему третий укол.

(К сожалению, ни я, ни мой alter ego Глеб не смогли в своё время воспользоваться примером Гоши-Кандида: я ещё не знал о его существовании, а у Глеба тогда не было крыльев.)

4

…Следователь Кондовый говорил, держа в руке паспорт Глеба:

— …Через десять минут вы уйдёте, я подпишу пропуск. Но сначала вы должны написать…

— Что написать? — с испугом спросил Глеб.

— То, что сами говорили, — жёстко сказал следователь. И добавил уже мягче: — Не беспокойтесь, я помогу вам… Пожалуйста, вот ручка… Пишите! «В Комитет госбезопасности… Заявление… От гражданина такого-то…»

Ещё менее часа назад, отвечая на вопросы этого человека, Глеб считал самым главным для себя не признаваться, что знает про то, что Марк передавал свои рукописи за границу для опубликования. Таким образом Глеб рассчитывал подбросить следователю мысль, что, если они туда всё же попали… Что ж, мало ли кто мог послать… без всякого участия и разрешения автора. Однако теперь, когда стало понятно, что им всё уже известно — и каким образом произведения Марка очутились за границей (а каким, в самом деле?) и кто их напечатал, упирать на свои неосведомлённость нелепо и не приносит никакой пользы Марку. Но тогда о чём писать в этом проклятом «заявлении»?

Глеб задумался, что не понравилось следователю.

— Пишите! — снова сказал он и, словно угадав причину затруднения, добавил: — Можете указать, что не знали о передачи всего этого за рубеж. А ещё — о своём отношении к поступку вашего приятеля не забудьте. Что не одобряли, укажите… Или вы одобряли?..

Глеб пожал плечами и начал писать. Он писал, как во сне, почти не думая, желая одного — чтобы скорей всё кончилось, отодвинулось, ушло — как будто вовсе не было. Написал — как ему потом показалось, мельком, вскользь — и про то, что не всё из прочитанного у Марка нравилось: одно — больше, другое — меньше. Повторил скептические слова о «фиге в кармане», о ненужности и бесполезности, с его точки зрения, писать для заграницы…

Он, в самом деле, так считал тогда и вполне искренне говорил Марку, что вся эта словесная битва за правду никому в нашей стране не нужна — во всяком случае, огромному большинству, и потому не приносит пользы, а самим правдолюбцам и их семьям только ощутимый вред. Сам же он, мягко выражаясь, давно не любил и презирал власть и её действия, но был убеждён, что какие-либо перемены к лучшему если и возможны, то лишь через много поколений. Что же касается незначительного меньшинства, к которому и сам относился, то в этой кучке, насколько он понимал, не умирала всё же надежда на какие-то послабления для свободы в словах и мыслях. Однако ждать всего этого приходилось исключительно от Неё, нелюбимой и презираемой, а потому нетерпеливо подстёгивать её к скорейшим шагам на этом пути неразумно и опасно, ибо может привести к остановке едва заметного движения, к задержке едва наметившейся оттепели.

Об этом он, конечно, не написал в заявлении, но зачем-то, для большего правдоподобия что ли, повторил (чего не мог себе потом простить) слова о том, что одну из забавных тем для рассказа Марк позаимствовал у своей пожилой знакомой Зинаиды Оскаровны. Глебу показалось тогда, что это могло как бы свидетельствовать о том, что Марк писал свой рассказ как обычный, бытовой, не придавая ему никакого политического смысла…

С отвращением отложив ручку, Глеб ядовито поздравил себя с тем, как ловко сумел противостоять могучей и злой силе, разлитой в самом воздухе заведения, и закончить всё так, что и волки были сыты, и овцы целы. То есть, по одной из пословиц, о которых только что прочитал в стихах Марка.

— …Вот и всё, — сказал следователь с улыбкой. Стало видно теперь, что у него приятные черты лица, весёлые глаза компанейского человека. — Возьмите ваш паспорт, Глеб Зиновьевич. Я провожу вас.

— Спасибо, — сказал Глеб. Ощущение нереальности происходящего окончательно отпустило, он почувствовал себя уверенно и спокойно и снова спросил совершенно естественным голосом:

— А что, другу моему… Что ему будет?

— Пожурят, — улыбаясь, повторил следователь.

И ещё спросил Глеб, в дверях, когда выходили в первую комнату, и вопрос прозвучал уже не так непринуждённо:

— А у меня?.. Я в школе работаю… И тоже пишу немного…

— Ну и пишите, — приветливо сказал следователь. — Кто вам мешает?

Они шли обратно теми же коридорами и лестницами, мимо тех же высоких дверей, но сейчас всё было иным: не так зловеще блестел паркет, не так устрашающе-пустынно растянулись коридоры, не с такой безнадёжностью отстукивали шаги, не столь угрожающа фигура сопровождавшего.

В подъезде, возле дежурных, следователь протянул Глебу руку, сказал сердечно, как старому знакомому:

— До свиданья, Глеб Зиновьевич, всего вам хорошего.

И улыбнулся. Свойской улыбкой. Разве что заходить почаще не пригласил.

Вот и всё, твердил себе Глеб, идя к метро, вот и миновало. Хорошо, что так… Интересно, а как у Марка? Позвонить? Нет, не надо по телефону. Лучше заеду…

Но ехать не было сил: жара, духота, сейчас бы снова под душ, отмыться как следует, а потом лечь, не говорить ни с кем, расслабиться, поспать немного. Даже есть не хотелось.

Дверь открыла жена — он и ключа не успел достать: видно, услышала, как вышел из лифта.