Албанская девственница

Трудно было бы объяснить, что мне так нравилось в этом городе. Конечно, здесь не было того, что в первую очередь привлекает начинающего предпринимателя — городской суеты, энергии. «Тут у нас мало что происходит», — казалось, говорил мне город. Если человека, открывшего магазин, не напугали слова «Мало что происходит», то он может спросить: «Но что-то все же происходит?» Люди открывают магазины, чтобы продавать товар, и надеются, что на этот товар будет спрос, что им придется расширить дело, они смогут продавать больше товаров, разбогатеют, и в конце концов уже не будут вынуждены сами сидеть в магазине. Верно ведь? Но бывают и другие люди: они открывают магазин, чтобы укрыться в нем, среди вещей, которые ценят больше всего на свете, будь то пряжа для вязания, чайные чашки или книги, и стремятся только построить для себя крепость, в которой им будет удобно. Они станут частью квартала, частью улицы, частью города, и в конце концов — частью людской памяти. Они будут пить кофе прямо за прилавком незадолго до полудня, доставать одну и ту же мишуру на Рождество, мыть окна по весне, прежде чем разложить новый товар. Для этих людей магазины — то же, что для других хижина в лесу: убежище и оправдание.

Конечно, совсем без покупателей не обойтись. Нужно платить за аренду помещения, и товар тоже никто бесплатно поставлять не будет. Я получила в наследство немножко денег — и лишь благодаря этому смогла приехать сюда и начать торговлю — но если мой бизнес не наберет оборотов хоть чуть-чуть, я не протяну до осени. Я это понимала. И была рада, что с приходом тепла покупателей прибавилось. Я начала продавать больше книг и надеяться, что магазин все-таки выживет. Скоро конец учебного года, школьникам будут вручать призы за хорошие отметки — и ко мне в магазин потянулись учителя со списками книг, похвалами и, к сожалению, надеждами на скидку. Те, кто раньше приходил только полистать, теперь регулярно что-нибудь покупали, и кое-кто из них стал превращаться из покупателей в друзей — во всяком случае, друзей такого рода, которыми я обзаводилась в этом городе, то есть людей, с которыми я готова была болтать день за днем, не зная и не интересуясь, как их зовут.

Когда Лоттар и священник впервые увидели городок Шкодра, им показалось, что он парит над болотистыми равнинами и его купола и шпили сверкают, словно сотканы из тумана. Но ранним вечером они вошли в город, и вся безмятежность пропала. Улицы были вымощены большими неровными камнями и забиты толпой, тележками и ослами, которые их тащили, бродячими собаками, стадами свиней, которых куда-то гнали, запахами очагов, еды, навоза и ужасной вони чего-то вроде гниющих шкур. К ним подошел человек с попугаем на плече. Птица что-то выкрикивала — похоже, проклятия на неизвестном языке. Францисканец несколько раз останавливал прохожих, спрашивая дорогу к дому епископа, но те молча отпихивали его или смеялись и говорили какие-то слова, которых он не понимал. Один мальчишка обещал показать дорогу за деньги.

— У нас нет денег, — сказал францисканец. Он втянул Лоттар в дверной проем, и они сели отдохнуть. — В Малесии-э-Мади многие из тех, кто много о себе воображает, скоро запоют по-другому.

Лоттар уже передумала от него убегать. Во-первых, она все равно не сможет. спросить дорогу лучше, чем он. Во-вторых, она поняла, что они союзники — ни один из них не сможет выжить в этом месте без помощи другого. Она только что осознала, как трудно будет ей обойтись без запаха его кожи, мрачной решимости его широких шагов, пышности черных усов.

Он внезапно вскочил и сказал, что вспомнил — вспомнил, как пройти к дому епископа. Он поспешил вперед по узким переулкам, стесненным с двух сторон стенами — здесь не было видно ни домов, ни внутренних двориков, только стены и ворота. Камни мостовой были острые и торчали кверху, и идти было так же трудно, как по сухому руслу реки. Но францисканец не ошибался — он вдруг торжествующе вскрикнул: они вышли к воротам дома епископа.

Открыл слуга и впустил их, но не сразу, а лишь после пронзительной перебранки. Лоттар велели сесть на землю во дворе, прямо у ворот, а францисканца увели в дом разговаривать с епископом. Скоро кого-то послали через лабиринт улочек в британское консульство (Лоттар об этом не сообщили), и посланник вернулся со слугой консула. К этому времени уже стемнело, и слуга консула пришел с фонарем в руках. И Лоттар снова повели прочь. Она пошла за слугой и его фонарем в консульство.

Там ей приготовили корыто с горячей водой — прямо во дворе. Ее одежду забрали и унесли. Вероятно, сжечь. Сальные, кишащие паразитами волосы остригли. Оголенную голову полили керосином. Лоттар пришлось рассказать свою историю — объяснить, как она попала в Малесию-э-Мади — и это оказалось трудно, потому что она отвыкла говорить по-английски, и еще потому, что то время казалось ей очень далеким и незначительным. Ей нужно будет заново учиться спать на кровати, сидеть на стуле, пользоваться ножом и вилкой.

Ее как можно скорее посадят на корабль.

Тут Шарлотта остановилась. Она сказала:

— Эта часть не представляет интереса.

Я приехала в Викторию, потому что дальше нельзя было убраться от города Лондона в провинции Онтарио — разве что выехать из страны. В Лондоне мой муж Дональд и я сдавали квартиру в полуподвале нашего дома супружеской паре — Нельсону и Сильвии. Нельсон изучал английский язык и литературу в университете, а Сильвия работала медсестрой. Дональд был врачом-дерматологом, а я писала диссертацию по Мэри Шелли. Диссертация двигалась вяло. Я познакомилась с Дональдом, придя к нему лечиться — у меня была сыпь на шее. Он был на восемь лет старше меня — высокий, веснушчатый, легко краснеющий. Он был умнее, чем выглядел. Дерматолог видит и горе, и отчаяние, хотя беды, приводящие к нему людей, ничто в сравнении с опухолями и забитыми артериями. Он видит, как тело бунтует против самого себя. Он видит подлинное несчастье. Он становится свидетелем того, как кучка раздраженных клеток решает судьбу человека и его любви. У Дональда развилась особая доброта — осторожная, безличная. Он сказал, что моя сыпь, скорее всего, вызвана стрессом, и я стану просто замечательной женщиной, стоит мне только разобраться со своими проблемами.

Мы пригласили Нельсона и Сильвию к нам наверх, на ужин, и Сильвия рассказала про маленький городок на севере провинции Онтарио, откуда они оба были родом. Она сказала, что Нельсон всегда был самым умным у них в классе, и в школе тоже, и наверняка во всем городе. Когда она это сказала, Нельсон поглядел на нее с холодным и убийственным выражением лица — весь его вид говорил, что он с бесконечным терпением и лишь крохотной толикой любопытства ждет дальнейших объяснений. Сильвия засмеялась и сказала, что она, конечно, пошутила.

Когда Сильвия работала в больнице в позднюю смену, я иногда приглашала Нельсона к нам на ужин — не парадный, повседневный. Мы уже привыкли к его молчанию, своеобразным манерам за столом и тому, что он не ест рис, лапшу, баклажаны, оливки, креветки, сладкий перец, авокадо и наверняка еще кучу всего, потому что ничего из этого не ели в его родном городке в северном Онтарио.

Нельсон выглядел старше своих лет. Он был коротенький и плотный, с землистой кожей, и никогда не улыбался — на его лице лежала тень взрослого презрения ко всему и легко вспыхивающая воинственность: казалось, что он хоккейный тренер или умный, необразованный, справедливый и любящий крепкие словечки бригадир на стройке, а не застенчивый двадцатидвухлетний студент.

В любви он, однако, не был застенчив. Я обнаружила, что он изобретателен и полон решимости. Мы взаимно соблазнили друг друга, и это был первый адюльтер для нас обоих. Однажды на вечеринке кто-то сказал при мне: одно из преимуществ брака — в том, что можно заводить настоящие любовные связи. Ведь любовная связь человека, не состоящего в браке, всегда может обернуться простым ухаживанием. У меня эти слова вызвали глубокое отвращение — мне было страшно верить, что жизнь может быть такой унылой и бессмысленной. Но стоило мне самой завести отношения с Нельсоном, и я ежеминутно изумлялась. В нашей связи не было ничего унылого или бессмысленного — лишь безжалостная, ясная тяга друг к другу и холодный блеск измены.