Следствие сомбреро

Откровение

Теперь, два года спустя, он целый вечер прострадал из-за ее отбытия из его жизни. Горе его было так глубоко, что после многих горестных часов он сильно проголодался. Ему требовалось что-нибудь съесть. Он собрался было спуститься на угол, в киоск с гамбургерами, но передумал, поскольку не хотел гамбургер. Он съел два накануне и третьего сейчас не хотел. Еще один гамбургер будет слишком близко к тем, что он съел вчера.

«Если б я не ел вчера эти гамбургеры, – подумал он, – я бы мог съесть гамбургер сейчас».

Это почему-то стало для него откровением и немедленно обросло громадной важностью. В этом и была подлинная проблема юмориста. В его жизни слишком многое непропорционально подлинному значению.

Вскоре он уже клял два вчерашних гамбургера.

«Что же я за идиот, зачем жрал эти гамбургеры? – думал он. – Да что на меня нашло? О чем я думал? А теперь я не хочу гамбургер. Если б я вчера эти гамбургеры не ел, я бы захотел гамбургер сейчас. Блядь!»

Электричество

Для некоторых мужчин спящая японка – самое прекрасное, что бывает в мире. При виде ее долгих черных волос, темными лилиями плывущих подле нее, им хочется умереть и переместиться в рай, полный спящих японок, что никогда не пробуждаются, спят до скончания времен и видят прекрасные сны.

Юкико вполне могла бы стать королевой такого рая, идеально и царственно правила бы миллионом спящих японок от горизонта до горизонта.

А в этот вечер на улице Содружества в Сан-Франциско она была королевой своего сна. Дышала медленно и ровно, точно тикали часы в замке.

Ей снился роскошный сон о Киото.

В ее сне шел теплый осенний дождь. Где-то между мелкими капельками и дымкой. Юкико нарочно оставила зонтик дома. Хотела почувствовать, как ее трогает дождь. Она восхитительно желала слегка намокнуть – так и происходило, и ей было очень хорошо.

Если бы кто-нибудь тихо-тихо нагнулся над ее спящим силуэтом, совсем близко, он почуял бы теплый, женственный, тонко влажный аромат, что воспарял над ее телом, грезившим о прогулке под дождем в Киото. И тогда кого-нибудь посетил бы соблазн протянуть руку и пощупать, есть ли крошечные капельки дождя на ее волосах, точно алмазы дружелюбного электричества.

Тунец

Когда он истощил все мысли о гамбургерах, голова его задумалась о, быть может, сэндвиче с тунцом, однако это была неудачная мысль. Он всегда очень старался не думать о сэндвичах с тунцом. Последние три года он гнал мысли о сэндвичах с тунцом из головы. Едва он думал о сэндвиче с тунцом, ему становилось дурно, и вот он снова думает о сэндвиче с тунцом, хотя так старался о нем не думать.

Большой сэндвич с тунцом, на белом хлебе, очень сочный, едва не сочится майонезом, в точности как юморист любит, – прямо посреди головы, и на сэндвич нацелились все мозговые прожекторы, и тут же, как оно обычно и бывает, юмористу подурнело.

Он попытался изгнать сэндвич с тунцом из головы, но тот уходить не желал. Цеплялся, как морской желудь к эфиопскому линкору. Сэндвич с тунцом не уступит. Юморист еще раз попытался выкинуть сэндвич с тунцом из головы, но сэндвич двигаться не желал.

Дурнота превратилась в натуральное отчаяние.

Пришлось сесть.

А все потому, что он обожал сэндвичи с тунцом и три с лишним года их не ел. Прежде он съедал в среднем пять сэндвичей с тунцом в неделю, но вот уже несколько лет ни одного, и порой жизнь его без сэндвича с тунцом казалась пуста.

Не раз он вдруг бессознательно выбирал банку тунца в супермаркете, а потом соображал, что наделал. Уже прочитывал половину содержимого на банке, а потом вдруг понимал, что творит. Тогда он испуганно озирался, будто его застали с порножурналом в церкви, торопливо совал банку на полку и уходил, стараясь забыть, что вообще к ней притрагивался.

Почему у американского юмориста такие проблемы с тунцом? Ответ простой: ужас. Юморист боялся тунца. Ему тридцать восемь лет, и он боится тунца. Проще простого. Причина ужаса – ртуть.

Когда несколько лет назад открыли, что ртути в тунце больше нормы, юморист бросил есть тунец: боялся, как бы ртуть не собралась у него в мозгу, не повлияла на мышление, а затем не подействовала и на его работу.

Он думал, его книжки одичают и никто не станет их покупать, потому что их изуродует ртуть, а он спятит, если будет питаться тунцом, и тунцом он питаться перестал.

Решение отказаться от сэндвичей с тунцом было одним из самых трудных и травматичных решений за всю его жизнь. Юмористу до сих пор снятся кошмары.

Однажды он даже пошел к врачу и спросил, хватит ли тунцовой ртути, чтобы ему навредить.

– Да нет, ешьте тунец, если охота, – сказал врач, но юморист все равно не ел. Боялся послушаться врача.

Он ужасно любил тунец, но свое искусство любил сильнее, поэтому старался больше о тунце не думать, однако он ведь человек, порой срывался, как только что и поступил, и душа его за это расплачивалась.

Он сидел на диване, и руки его тряслись от тунцовых полярностей – притягательности и ужаса.

Можно лишь глубоко посочувствовать японке, спящей в миле оттуда в Сан-Франциско. Она два года терпела подобное поведение, а временами терпела и такие вещи, по сравнению с которыми это – возня в песочнице. Наблюдала беспрерывную череду целиком или отчасти развитых невыносимых маний и двусмысленностей личности, на фоне которых ее работа казалась самым мирным отрезком дня.

Японка работала психиатром в отделении неотложной помощи местной больницы.

Психи, с которыми она сталкивалась по ночам, в сравнении с юмористом были ребятами простыми и незамысловатыми.

Толпа

Небольшая толпа уже сгрудилась вокруг мэра, двух плачущих людей и сомбреро. Людям было любопытно, что тут делается, но они лишь стояли и смотрели на мэра, двух плачущих людей и сомбреро.

Толпа в основном помалкивала. То и дело кто-нибудь чуточку перешептывался. Затруднительно вообразить, что эти самые люди вскоре будут давить местную полицию, до упора воевать с Национальной гвардией, а затем палить по танкам, парашютистам и тяжеловооруженным вертолетам. Если поглядеть на них теперь, ни за что не скажешь ничего такого.

Мэр все пытался заставить двух мужиков утихнуть, чтоб он мог разобраться, но головы этих двоих утопали в слезных водопадах, и оба не в состоянии были умолкнуть или объясниться.

Толпа перешептывалась.

– Это что, сомбреро? – прошептал один.

– Это сомбреро, – прошептали ему в ответ.

– Что оно делает посреди улицы?

– Не знаю. Сам только подошел.

– Потерял кто-нибудь?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю.

– Я сам знаю, что ты не знаешь, ты же только что меня спросил.

– Точно. Спросил. Извини.

– Тут не за что извиняться.

– Спасибо.

На другом краю толпы тоже зашептались:

– Чего это они плачут?

– Это что, мэрский родич?

– Ага.

– Чего он плачет? Я раньше не видал, чтоб он плакал. Вроде плаксой никогда не был. Я с ним в школе учился. Он легкоатлетом был. Пробегал стометровку за десять и три. Еще какой бегун. Ни разу не плакал.

– Тихо! Я хочу послушать, что мэр говорит.

– В те времена десять и три – не хухры-мухры.

– Это все прекрасно, но я хочу послушать мэра.

– Я что, слишком много говорю?

– Да!

Мэр уже не на шутку разозлился.

– ХВАТИТ РЕВЕТЬ! – закричал он. – ПРЕКРАТИТЕ СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ! СЛЫШИТЕ? Я ВАШ МЭР! Я ВАМ ВЕЛЮ ПРЕКРАТИТЬ!

От воплей мэра двое, естественно, продолжили плакать и заплакали еще сильнее, если это возможно, а это, как выяснилось, возможно.

Шепотки продолжались: