Тайны Ракушечного пляжа

— Вы вполне могли бы найти меня по домашнему адресу, — добавила я немного резко.

— Ха. Допросить? Нет, к черту это дело, я сейчас не при исполнении. Я просто приехал в город, зашел сюда почитать газеты и увидел объявление, что вы будете тут выступать. Вы в прошлый раз кое-что порассказали об этом. Было интересно.

— Вы узнали что-нибудь новое о том скелете? — спросила я.

— Да так, кое-что. Послушайте, здесь, наверное, сейчас будут запирать. Не могли бы мы пойти куда-нибудь поговорить или вы торопитесь домой к пацанам?

— Сегодня не тороплюсь. Они у отца.

— Вот как. Тогда пошли в «Таверну Мики».

— А что это такое?

— Одно заведение. Я всегда захожу туда, когда бываю здесь. У них дешевое пиво. Мне кажется, тут народ уже начинает нервничать. Пошли.

Я забрала плащ, и мы вышли в осеннюю темноту. Как и всегда в пятницу вечером, по Авеню большими компаниями шаталась молодежь. В проезжавших мимо машинах с опущенными стеклами грохотала музыка. Через двадцать минут мы уже оказались в «Таверне Мики» — кабачке весьма неопределенного профиля. Хозяева явно никак не могли решить, должно ли заведение походить на английский паб, швейцарскую альпийскую хижину или рыбацкий сарай в Бухуслене. Но пиво было действительно дешевое. Мы заказали по большой кружке крепкого и сели за столик у окна. Ян-Эрик Лильегрен рассказал, что живет на острове Чёрн, но периодически приезжает в Гётеборг.

— Я бы с удовольствием переехал сюда, но жена-то с сыном на острове, а мне бы не хотелось жить вдали от них, — сказал Ян-Эрик Лильегрен. — Ведь нет ничего важнее семьи. Приходишь домой с работы и видишь, как тебе рады, поужинаешь с ними, а потом слушаешь, как они дышат во сне. — Он тяжело вздохнул.

— Естественно, вам хочется жить вместе с семьей, — произнесла я с удивлением. — Почему бы и нет?

— Да потому что она меня вышвырнула. У нас тут был случай с одним парнем, которого вот так же выставили. Знаете, что он сделал? Нет, не знаете, потому что в газетах об этом не было ни слова. Совершенно нормальный парень, предприниматель, учил молодежь играть в волейбол. Он просидел в одиночестве на какой-то даче одиннадцать дней. Запасся едой и пивом и полностью изолировался. Потом взял штуцер, с которым ходил на лося, поехал домой к жене и всех перестрелял. Сперва детей — прямо в кроватях, потом бабу — на лестнице, а потом и сам застрелился. Страшнее зрелища я не видел. Тогда было невозможно что-либо понять. Все только руками разводили. Но теперь-то я все прекрасно понимаю. Прекрасно!

Он так резко взмахнул рукой, что фарфоровая уточка-солонка чуть не вылетела в окно.

— А я нет.

— Да, вы, женщины, наверное, не понимаете, насколько это тяжело. Пока, чао, мне с тобой больше не интересно, мы стали такими разными, пошел вон! Черт подери, я понимаю того парня. Семья — это святое. Ее нельзя просто так взять и разрушить.

— Я его совершенно не понимаю, — повторила я.

— Это потому, что вы — женщина.

— Вероятно. Жизнь многих мужчин держится на трех столбах: семье, работе и телевизоре. Стоит выдернуть один из них, и все рушится, — мудро заметила я. И тут меня внезапно осенила мысль. — Этот парень имеет какое-то отношение к скелету?

— Что? Да нет, он же старый.

— Неужели действительно пещерный человек?

— Ха-ха, нет, скелет не настолькоуж стар.

— Так вы знаете, что это за человек?

— Не на сто процентов. Но довольно-таки точно. Вполне вероятно, что это женщина, которую разыскивали много лет назад. Кристина Линдэнг. Я тогда еще не начал работать.

— Когда она пропала? — поинтересовалась я.

— Об ее исчезновении заявили в ноябре 1972 года. Ее так и не нашли. До настоящего момента.

У меня заколотилось сердце.

— У моих знакомых в тот же год пропала дочка, — сказала я. — Ее нашли на том же самом пляже. Как вы думаете, тут есть какая-то связь?

— Не знаю, хотя вполне вероятно. Но это было настолько давно, что теперь едва ли можно что-нибудь узнать. Там под валунами имеется нечто вроде прохода, и если заползти слишком далеко, можно застрять. Зря вы позволяете сыновьям там играть.

— Я не заметила, как сын туда залез, — объяснила я.

— Мальчишки всегда делают, что им заблагорассудится, — пробормотал Ян-Эрик Лильегрен, с грустью глядя в окно. — Когда я сегодня позвонил сыну, у него еле нашлась минутка со мной поговорить. Спешил кататься на скейтборде. Нет, давайте, возьмем еще пива.

Я подумала, что пора бы ехать домой, но, в принципе, можно с таким же успехом посидеть еще, и осталась. Мы просидели в в «Таверне Мики» до самого закрытия.

— Мой автобус уже ушел, — сказал Ян-Эрик Лильегрен. — У тебя там не найдется дома свободного диванчика?

— У меня на диване горы бумаг и книг, — ответила я.

— О горных пленниках? Да, так я и думал. И мне следовало бы вспомнить об автобусе пораньше, что правда, то правда. Ну, ничего, как-нибудь выкрутимся.

— Точно?

— Конечно.

Придя домой, я разобрала портфель. Кассету с пленкой я вставила в магнитофон в спальне. Потом, умывшись и почистив зубы, распустила волосы и улеглась в постель. Я протянула руку к магнитофону, запустила кассету и выключила свет.

Эта пленка имеет для меня особое значение. На ней записана беседа с единственным встретившимся мне человеком, который утверждал, что побывал в плену у гор. Это женщина девяносто двух лет, которую я в 1987 году посетила в доме престарелых в Соллефтео. Слышать о ней мне доводилось и раньше, но на ее поиски у меня ушло больше года, и все это время я боялась, что она умрет прежде, чем я успею ее найти. Когда я наконец встретилась с ней, поначалу она не была склонна что-либо рассказывать, но через некоторое время все-таки согласилась. И рассказала не так уж много. Но для меня эта история бесценна, поскольку я узнала ее из первых рук. Через несколько месяцев после моего визита старушка умерла.

Я лежала в темноте, усталая и довольно пьяная, и вслушивалась в скрипучий старческий голос.

«— Ну, пленницей я побывала в детстве. Тут, собственно, и рассказывать-то нечего. Я и сама про это ничего не помню. Мне было лет пять, и мы с мамой отправились по ягоды. Я три дня где-то пропадала. Об этом мне известно от других. Ничего там со мной не приключилось. Я всегда была здоровой и ничем не отличалась от остальных. Но, когда я выросла, я решила уехать из нашей деревни. Мне не нравилось, что все про меня знают. Похищали-то у нас многих. Просто о таком помалкивали. Но я все видела по глазам. Люди думали: а, вот еще одна. Однако говорить ничего не говорили. Мы же не делались от этого хуже других. Я вышла замуж и родила пятерых детей. Жизнь у меня была хорошая. Я никогда ни о чем таком мужу и детям не рассказывала. Они бы подняли меня на смех. Бывало, чувствовала я себя как-то странно и тогда думала, что это все из-за того. Но я стараюсь гнать такие мысли. Теперь уж, думаю, никого не похищают. Во всяком случае, в нашей округе. Да и думается мне, что нигде.

— Почему?

— Не знаю. Теперь ведь есть телевидение и все такое.

— Как телевидение повлияло на горных троллей?

— Сейчас ведь другое время. Чтобы людей брали в плен… это в прошлом. Такое больше не приключается.

— Вы говорите, что ничего не помните о тех днях, что вы провели в плену. Откуда же вы знаете, что все это правда?

— Помню — не помню. Всякий знает, что с ним было.

— Но ведь вам рассказали об этом другие?

— Они рассказывали, что я исчезала.

— Но ведь вы могли просто заблудиться и три дня бродить по лесу?

— Я была абсолютно сухой, хотя все время шел дождь. И я отказывалась от еды, говоря, что только что поела. Мне дали каши с брусникой, а я съела только ложку, поскольку была сыта. После трех-то дней!

— Но может быть, о вас в это время заботился какой-нибудь добрый человек?

— Нет, никакие то были не люди.

— То есть вы уверены, что побывали у троллей?

(Смех. Неразборчиво.)

— Но я ведь не стала от этого хуже».