Город солнца

— Книга написана мистером Нордхоффом и мистером Холлом, — вежливо и предупредительно сообщила мисс Рутермер-Беркли. — Прошу вас запомнить, что книгу «Мятеж на „Баунти“» написали два господина. Вы устали, мисс Фрей, и, боюсь, вы слишком болезненно воспринимаете вашу ответственность. Не следует ли вам взять небольшой отпуск?

Кэтрин Фрей заплакала, облокотившись о стол. Она плакала, закрыв лицо руками, и вдруг, так же внезапно, как начала, плакать перестала.

— Это господин Томпсон докучает вам больше всех? — спросила старая женщина.

Кэтрин ответила:

— Не знаю. Все!..

Мисс Рутермер-Беркли осторожно поднялась и, опираясь на свою мебель, добралась до углового шкафа.

— То, в чем вы сейчас нуждаетесь, — сказала она, — это немного пилюль. Эту коробочку я получила в молодости от одного кавалера, изучавшего медицину. Насколько я помню, я использовала как-то всего лишь одну пилюлю. Большую часть я раздала, когда это было необходимо, но четыре еще остались. Их я даю вам, мисс Фрей. И предлагаю провести послеполуденное время с комфортом для себя.

Когда мисс Фрей ушла, мисс Рутермер-Беркли открыла свои учебники французского языка; ей предстоял длинный, никакими заботами не нарушаемый вечер. «Qu'est-ce que vous voulez? [8] — ласково пробормотала она. — Jamais, jamais de ma vie. Toujours [9]. Как это красиво звучит! Как, должно быть, прекрасна Франция!»

Только после того как ей исполнилось девяносто, мисс Рутермер-Беркли начала спрашивать себя, не прошла ли ее долгая жизнь мимо того, что в стародавние времена именовалось «сердечной радостью»? Чересчур суровое воспитание, возможно, внесло свою лепту в случившееся, но, главным образом, и она сознавала это, во всем была лишь ее собственная вина. Очертя голову, да и вопреки собственному разуму, стремилась она к совершенству и, таким образом, жила в постоянном страхе: не оставила ли она вчера незаконченными свои повседневные дела, поступки, беседы, и не уходил страх перед завтрашним днем, который должно было сформировать так, как она того желала и требовала от самой себя. Затерявшись в будущем и прошлом, она не могла жить в своем настоящем, в своем личном мгновении. Собственно говоря, очень жаль… Да и это, несомненно, упущение, которое не обрадовало бы ни единого человека. Меж тем все они — умерли, да и едва ли у нее оставалось время горевать о содеянной ошибке, что стала к тому же до такой степени старой, наивной и старой…

Мисс Рутермер-Беркли начала вспоминать свою отринутую радость и с удовольствием заметила, что та все еще свежа и не растрачена, хотя возможности активной деятельности для нее и ограничены. Уроки французского чрезвычайно развлекали владелицу «Батлер армс». Вообще-то, сама идея радости сосредоточилась для нее ныне в абсолютных мелочах, порой исключающих друг друга… например, отказ от старой привычки или же просто дозволение самой себе иметь возможность оставить что-то недоделанным или нерешенным, а то и позволить себе роскошь — отменить ненужный и неприятный ход мыслей.

Мисс Рутермер-Беркли развила уже в свои девяносто лет весьма разнообразную, изобилующую нюансами способность направлять по совершенно другому руслу ход своих наблюдений и воспоминаний. Благодаря сложной системе шлюзов, которая частично управлялась ее подсознанием, она являла на свет только отмеченные радостью события и то, что почитала годным к употреблению… Она навечно заблокировала большой, воспаленный воображением участок мозга — дельту. Она практиковала ныне совершенно новые иррациональные мысли. И естественно, хозяйка «Батлер армс» признавала вместе с тем очень многие из тех явлений, что, видимо, сохраняют значение в силу своей преходящей ценности. Другими словами, то было нагромождение банальных выводов, которых придерживались ее предки, влача их через всю свою жизнь, ибо никогда не могли придумать ничего лучшего.

Как бы там ни было — она радовалась, что поспешности и страху в ее жизни пришел конец!

Самым прохладным местом в доме был вестибюль, где в дальнем углу ютилась стеклянная клетка мисс Фрей. Вестибюль почти всегда бывал пуст, его посещали лишь обе фрекен Пихалга, обычно сидевшие рядом за колонной. В этом длинном помещении было полным-полно четырехгранных белых колонн, возведенных, дабы проходить меж ними, направляясь на второй этаж в гостиную и на веранду.

На веранде все было белым: плетеная мебель, пасхальные лилии миссис Хиггинс и рамки, украшавшие загадочные групповые снимки со смотрящими прямо перед собой белыми лицами стоящих, сидящих и лежащих рядами людей. Пенсионеры в диковинных шляпах, сгрудившиеся для группового снимка. Справа и слева от этих боязливых, тесно сжатых групп фотограф оставлял довольно заметные поля неопределенно-серого фона.

— Эта комната — спокойна и красива, — сказала фрекен Пихалга.

Ее сестра, не прекращая чтения, только кивнула в ответ; на какой-то краткий миг их руки соприкоснулись.

Мисс Фрей они были не по душе. Всякий раз, отрывая взгляд от своих бумаг, она видела их — ужасно тощих, и у каждой — свой собственный ястребиный профиль, склоненный над книгами. Никто не знал, что они читали. Никто не знал больше того, что некогда, в двадцатые годы, они прибыли с Балтики в Европу. Они всегда перебирались в вестибюль, когда на веранде становилось слишком жарко.

«Старые вороны, — думала мисс Фрей, — неудачницы с вытянутыми лицами. Боже, какое здесь кладбище!»

Поскольку у сестер Пихалга были одни и те же воспоминания, те же самые мнения и недуги, они не часто беседовали друг с другом. То, что они говорили, носило скорее интимный характер, своего рода спокойное узнавание, концентрацию близости и прав на тебя другой сестры. Читали они — постоянно. Порой, когда одной из них встречалась какая-либо занятная формулировка или интересное высказывание, она тихонько притрагивалась к руке сестры, а та опускала свою книгу на колени, дабы прочитать указываемые ей строки. Затем они, придвинув стулья совсем близко друг к другу, продолжали свое занятие. Их кроткая, медленно текущая, тихая совместная старость была, возможно, той наградой, которой они считали себя удостоенными после жизни, полной непредвиденных, непрерывных перемен, вечных отъездов, постоянных встреч с новыми людьми, которые, хотя и оказывались совсем рядом, но отнюдь не становились им близкими.

Сомнительно, чтобы постояльцы пансиона «Батлер армс» уважали окончательно сложившийся образ жизни сестер Пихалга или же просто-напросто думали: «Обе фрекен — скучны». Во всяком случае, они оставляли сестер в покое, а их поведение вовсе не комментировали.

Пожалуй, главную роль играло тут некое небольшое опасение, какое-то нежелание, которое нельзя облечь в слова. Фрекен эти были ужасающе и откровенно стары, и даже не годами, а тем, что они, казалось, не обращали внимания на ход времени и на возможное его для них прекращение. Своим видом и молчаливостью они как бы служили напоминанием…

Никто не спрашивал их, что они читают, хотя обложки книг из библиотеки, выдававшей их на дом, всегда были одинаковы.

«Политика», — думала и миссис Рубинстайн, но произносила вслух это слово, по всей вероятности, только ради того, чтобы удивить других. «Майами, — подумала мисс Фрей. — Отправиться бы туда. Никаких неудачниц в вестибюле, никакого старого черта в комнате номер четыре, никакой веранды… Теплый песок, оркестр в отеле… я пью бренди на террасе…»

Она поискала гарантийный талон на холодильник и стала вытаскивать один за другим ящики. После небрежных поисков она снова задвинула ящики обратно и начала думать с самого начала: «Нет, вовсе не Майами. Никаких красивых людей, которые танцуют и бросают мяч на пляже, нет — не Майами! Я никуда не поеду».

Она снова вытащила верхний ящик, и там как раз и нашелся гарантийный талон. Она позвонила на фирму. Никто не ответил, и мисс Фрей вспомнила, что сегодня — воскресенье. То был день, предназначенный для отдыха и раздумья. Не заперев дверь стеклянной клетки, она поспешила выйти в вестибюль, пересекла задний двор и, войдя без стука к Юхансону, смотревшему телевизор, сказала: