Секретное поручение Сталина (СИ)

— Ну, мотивов у тебя, положим, море, — напирал Коган. — Назову один, не самый хилый: Тимоша. Признавайся: хотел единолично бабой пользоваться?

Дьявол его побери! И про Тимошу знает.

— А об этом прошу не упоминать! — резко, с обидой возразил Генрих Григорьевич. — Это сугубо личное и к пятьдесят восьмой статье отношения не имеет.

Посмеялись над его рыцарским заявлением.

— Глядите-ка, Николай Иванович. Этот прохвост-любовник будет ещё нам указывать, о чём можно спрашивать, а о чём нет, — Коган в присутствии Ежова из шкуры лез. — Давай, признавайся, Фармацевт! Чем Пешковых травил?

— Ложь, не было такого.

— Было, — ухмыльнулся Ежов. — Нам всё известно, я сам показания у «Тимоши» снимал. Что и говорить, красивая сучка. И, наверно, ласковая, да? Может, хе-хе, ты мне рекомендацию дашь, как её охмурить. Какие подарки она любит?

Ягода опустил голову. Не хотелось, чтобы они видели, с какой болью и ненавистью он отреагировал на их лживые и циничные измышления. «Ну, погодите! — хотелось воскликнуть, как замученный священник. — Мне отмщение и аз воздам!» Первым делом, когда Сталин освободит и вернёт на пост наркома, он займётся этим гномом, Ежовым. У него давно рыльце в пуху. Есть, есть сведения, чем занимался Николас в Вене, куда его партия послала поправить здоровье. А он предавался похотью с медсестрой, оказавшейся немецкой шпионкой.

И опять, вместо того, чтобы отдыхать после изнурительных допросов, Генрих Григорьевич мерил отведённое ему пространство нервными шагами. Что ж это такое? Что деется? Видимо, решили из него монстра сотворить. Злодея мирового масштаба, перед которым будут бледно выглядеть маркиз де Сад и граф Дракула. Оно, конечно, льстит самолюбию. Кто ж не хочет, чтобы о тебе легенды слагали? «Человек смертен. Только усердно верующие оставляют себе надежду на потустороннюю жизнь, — с тоской размышлял. — А мы, атеисты, смертны без оговорок — по собственному выбору. Что останется после нас? Одни только легенды и останутся».

Мысли о смерти навещали всё чаще. Хотя он и пытался волевым усилием отгонять их. Надо жить, крепиться и выполнять поручение С… тс-с, Чижикова. Надо впредь, даже в мыслях, сохранять конспирацию и называть хозяина так, как он порекомендовал. В отличие от всей этой шоблы, тов. Чижиков человек мудрый и понимает, что с дополнительными признаниями, к которым принуждают эти лизоблюды, выйдет явный перебор.

Волынка продолжалась весь ноябрь и половину декабря. Коган зверел. Оставаясь наедине, распускал руки. Однажды ухватил за нос крепкими пальцами и стал водить из стороны в сторону.

— Признавайся во всём, паскуда!

Генрих Григорьевич взмолился:

— Не бейте, меня, не истязайте! Я не могу терпеть физическую боль!

— Ага, сам, значит, не можешь, а с другими допускал мордобой? — взмыл майор.

— Я только давал указания…

— Врёшь!

— Ну, было, один раз приложился, — покаялся Генрих Григорьевич. — Но я не думаю, что подследственный сильно пострадал. Я больше себе навредил. Посмотри, у меня кулак небольшой, — он сжал пальцы и, доказывая, что кулак у него так себе, приблизил к носу следователя.

— Ах ты, курва! Ты ещё мне смеешь угрожать! — оскорбился Коган и врезал своим крепким, натренированным кулачищем.

Потом, давая себе передышку, вытащил из кармана пачку папирос и закурил. Теперь, после повышения, он курил только «Казбек». А раньше не брезговал и «Беломором», напоминая Генриху Григорьевичу о великой стройке века, которую он, Ягода, курировал. Сменил, подлец, сине-розовые пачки с фрагментом канала, на картонные коробки с диким кавказским всадником…

Перекурив, Коган вызвал помощника. В кабинет вошёл сержант с резиновой дубинкой и стал сбоку, поигрывая ей. Коган в который раз злобно потребовал:

— По-хорошему признавайся. Ты отравил Куйбышева?

Генрих Григорьевич устал отвечать. Лишь отрицательно качнул головой. Бац!.. Удар не прицельный, куда попало.

— Ты отправил на тот свет Пешковых?

Ещё удар! Ох, как много приходится терпеть, чтобы выполнить секретное поручение Чижикова! Но и впечатлений теперь — хоть пруд пруди, есть что поведать. Больно-то как, солоно во рту, осколки зуба режут язык, саднит плечо. Легкие клокочут.

— Что это с тобой? — Коган насторожился.

Не смог ответить, если б даже и хотел. Напал кашель — надсадный, изматывающий, с кровью из горла. Увели, оставили в покое.

В тот вечер Генрих Григорьевич, надорвавшись в своих ожиданиях, осознал, что не хочет, не стремится к прошлому, к восстановлению прежней должности и прав. Он впервые себя спросил: а так ли ему нужно?.. И с этим вопросом забылся в тяжёлом сне. Но его поднял стражник. Тот самый, с надорванным ухом, что принёс вторую записку, появившийся вместо первого почтальона, с рассечённой губой.

— Вам завтракать.

— Не хочу.

— Через «не хочу», — уверенным тоном, почти с наглостью объявил страж.

И Ягода понял, что ему очередное послание. На этот раз записка лежала под тарелкой с кашей. Пальцы у Генриха Григорьевича дрожали. Опять напал кашель, помешавший чтению. Глаза от напряжения лезли на лоб. Наконец, он разобрал: «Валериан и оба Пешковых — ваши». На этот раз подпись отсутствовала. Но и так ясно, от кого.

На следующем допросе, к великой радости своих палачей, Генрих Григорьевич признался в организации убийств Куйбышева, Горького, Макса Пешкова и дал подробные показания, как осуществил и кто были его сообщники. О том и записали в протоколе, перепечатанном машинисткой на десяти страничках, и как положено заверили подписями:

Я виновен в очень тяжёлых преступлениях, о которых до сих пор ничего не показывал. Слишком велики эти преступления, и не хватило сил о них говорить… Записано с моих слов, мною прочитано. Ягода. Допросили: Нач. отд. 4 отдела ГУГБ майор государственной безопасности Коган. Оперуполномоченный 4 отдела ГУГБ лейтенант Лернер.

— Ну, молодец, Генрих, — удовлетворённо сказал Коган. — Больше нам от тебя ничего и не надо.

Чуть ли не ласковым стал. Значит, совсем скоро процесс. И теперь главная их задача, подготовить должным образом. Чтобы не взбрыкнул в зале суда, не отказался от показаний. Дальнейшая тактика понятна — сам в прошлые годы разрабатывал. С семьёй бы повидаться, успокоить всех, вселить надежду. Ведь никто — ни жена, ни сёстры не знают, что всё происходящее — подобие большой игры, и он находится под бдительным контролем самого главного человека в стране. Ещё раз припомнил разговор в Кремле; каким вдумчивым, благожелательный выглядел вождь, с какой теплотой подсказал, что всех людей на земле, даже самых последних уродов, родила мама. С мамой, правда, не придётся увидеться. Умерла мама, покинула грешную землю. А с остальными членами семьи? Как там Гарик, сынок, повязали ли ему красный галстук пионера, или, лишили такого права, как сына врага народа? Теперь, когда он, Генрих Григорьевич, «признался», показал себя послушным, почти шёлковым, можно и свои требования предъявить.

— Хочу с женой повидаться, а также с остальными членами семьи, — чётко и ясно потребовал у Ежова.

— Зачем? — нелепо спросил нарком.

— Чтобы удостовериться, что они живы и здоровы.

— На свободе они, не беспокойся, — заверил Ежов. — И никто их даже пальцем не тронет, если ты паинькой на процессе будешь.

А глазки-то свои бесстыдные отвернул. И Коган в эти дни — само благодушие. Не кричит, не злится, заботлив. Генриха Григорьевича тошнило от его вида. Он скажет, что надо. Ему гарантировано возвращения в боевые ряды строителей коммунизма. Но как тягостно на душе!

— Что-то ты, Генрих, плохо выглядишь, — заметил майор на последнем допросе. Да и не допрос это был, а в полном смысле смотрины перед процессом.

— Боюсь, нехорошая болезнь у меня.

— Только этого нам не хватало, — Коган не на шутку забеспокоился.

— Мне сам Сталин советовал лечиться, — расслабленно сказал Генрих Григорьевич. — Да и Алексей Максимович не раз приглашал в Италию на Капри. Он той же болезнью страдал.