Секретное поручение Сталина (СИ)

— Пока дотащите, в ваших руках один воротник и останется, — проворчал непротивленец.

Беседы продолжались, Ягода был даже рад, что подселили. «Очень кстати. Больше узнаю, много впечатлений получу. Не только за себя расскажу, но и обширный материалец подготовлю». Тем паче, что взбунтовавшемуся старцу грозил расстрел, и сам профессор понимал, что его ждёт. Он обречённо вздыхал: «Эх, скорей бы!». Так что Генрих Григорьевич практически с покойником беседовал.

— Смерти боитесь? — спросил, памятуя, что всё обещал узнать об ощущениях приговорённых.

— Нет, не боюсь. Полагаю, из ада земного попаду в рай небесный.

И действительно, ничего не боялся. Вождя всех народов невежественным семинаристом обзывал. Но тут уже Ягода возмутился.

— Зря вы так. Товарищ Сталин очень много знает и много читает. И вашего учителя Толстого всего прочитал. Вы не думайте, Иосифу Виссарионовичу совсем не в радость прибегать к насилию. Он великую скорбь от своих полномочий ощущает.

— Гляди-ка ты, — удивился толстовец. — Похоже, он и Достоевского начитался.

— А то, — удовлетворённо сказал Ягода. — Он при мне «Братьев Карамазовых» штудировал и пометки делал разноцветными карандашами. Вот уж будущим биографам найдётся, с чем работать.

— А как вы здесь очутились? — и об этом, не без удивления, спросил толстовец. — Расскажите, если не секрет, каким образом попали в рукавицы Ежова?

Ещё какой секрет! Разумеется, об этом Генрих Григорьевич рассказывать не стал. Однако старик сам попытался ответить на свой вопрос. Он внимательно посмотрел на Ягоду: — А не воспользовался ли наш высокоэрудированный горец подсказкой Ивана?

— Какого ещё Ивана?

— Ну, одного из братьев. Дословно не помню, но этот доморощенный философ заявлял примерно так: «Если одна гадина скушает другую, на земле чище станет». Не эту ли фразу ваш кумир отметил карандашиком?

Вон что! Вон какой тонкий намёк. Но опять промолчал Ягода; и так слишком много сообщил, не засветиться бы. Опасение было ещё связано с тем, что он год назад инициировал закупку немецких звукозаписывающих аппаратов. Может, и сюда в камеру воткнули. Впрочем, осторожный осмотр всех углов камеры ничего не дал.

В другой раз старец задумался и сказал:

— Ну, хорошо. Я верю в искренность ваших вождей. В конце концов, ваш демиург Ленин-Ульянов духовно сгорел, будучи типичным идеалистом.

— Э, нет! Путаете, — поправил его Ягода. — Какой же он идеалист? Владимир Ильич был материалистом.

— Это вы путаете. Всё материальное ему было чуждо. Материалисты преимущественно на Западе осели. Морганы, Рокфеллеры, Дюпоны. Вот те — истинные материалисты, владельцы заводов, фабрик и пароходов. А ваш Ульянов никакой собственностью не обладал. Он после смерти материалистом стал. Когда за ним недвижимость закрепили: мавзолей имени его псевдонима. Так что не сбивайте меня: он был идеалистом в высшей степени. «Мы наш, мы новый мир построим» — так вы поёте на своих сборищах?.. Допускаю даже, что построите. Но что это за будущее, в основании которого море слёз и крови?

Знакомая тема! Ягода воодушевился.

— А, так вы, значит, тоже из тех, кто каждую пролитую слезинку нам в укор ставит? — спросил он. — Но если мы, государственные деятели, будем только слёзки всем утирать, то вы все ещё быстрее кровавыми слезами умоетесь и приползёте к нам за указаниями.

— Вам эту мысль тоже Сталин подарил? — прозорливо спросил толстовец и, не дождавшись ответа, высокомерно пробурчал: — Кажется, ещё один Торквемада объявился.

— Не надо нас равнять с испанской инквизицией! — возразил Генрих Григорьевич. — Мы пользуемся ленинской теорией отражения, которую вы, старорежимные интеллигенты, так и не смогли постигнуть.

Изумление старца не проходило.

— Однако позвольте спросить, — приподнял он подпалённые брови. — Откуда у вас этот апломб? Вы такой же заключённый, как и я.

«Опять неосторожно высказался», — осадил себя Ягода и быстренько задал встречный вопрос: — А что вы предлагаете? «Нагорную проповедь» всем поголовно читать? Ха-ха! — скажу я вам, — он опять повторил, не мудрствуя лукаво, высказывание Сталина. Но автора саркастической оценки, разумеется, не выдал. — Ну, предположим, получите вы полную свободу действий. И как будете осуществлять свои замыслы? Силком заставите народ читать эту самую проповедь? Перед завтраком, в обеденный перерыв и отходя ко сну? А потом и принуждать к исполнению? Это что ж получается, господин хороший? Как ни крути, как ни верти, а всё равно — принуждение. Пусть даже и к добру.

— Как вы говорите: принуждение к добру? — профессор наморщил высокий лоб и примолк, уйдя в себя.

А Ягода восторжествовал. Вот, даже толстовца заставил призадуматься. И если б случилось невозможное, оказался тот на свободе, то из непротивленца, может, вышел бы противленец. Но невозможного не случилось. Ночью профессора увели. Напоследок, он сказал: «Прощайте!» — видимо, почувствовал, что в камеру не вернётся. И не вернулся. Наверняка поставили к стенке.

Потом какого-то контрика водворили. Весь измордованный, лицо в кровавых подтёках. Когда синяки и опухоль спали, стало ясно: похож на Сергея Михалкова, детского поэта и автора нового гимна страны, одобренного после принятия Конституции. Неужели в своих куплетах скрытый выпад допустил?.. Нет, оказалось не Михалков вовсе, а комбриг Котов, бывший конник. Но этого пожалели, расстреливать не стали. По-видимому решили, что если завтра война, то пригодится — немцев бить. Здесь только злее станет. А пока в один из лагерей отправили, железную руду для производства пушек добывать.

На пару дней священнослужителя Тихона подселили. Этот, ошеломлённый, происходящим, больше молчал или тряс почтенной бородой: «Что деется, что деется!» Лишь однажды, после допроса, свирепо высказался: «Дождётесь! Мне отмщение и аз воздам». Избитый за строптивость, в изодранной в клочья одежде, не имеющий ни малейшей возможности выбраться отсюда, а гляди-ка… грозит.

— Отец Тихон, — обратился к нему Ягода. — Вы от себя грозите?

— От Бога, — сурово ответил священнослужитель. — Послание Апостола Павла. Письмо одиннадцатое, стих девятнадцатый.

Всякое довелось выслушивать Генриху Григорьевичу. Иногда несли явную антисоветчину, похабные стихи и частушки против вождя. «Его пальцы, как черви, толсты», — артистически декламировал один сиделец, гипнотически раскачивая головой. Бред, конечно. Нормальные у Сталина были пальцы, только слегка желтоватые от табака, Генриху ли не знать. Впечатления накапливались. Задание вождя успешно выполнялось.

Осень. Коган явился с майорскими эмблемами в петлицах. Стремительно в гору шагает товарищ. Хотя б ещё стакан вина предложил — обмыть повышение. Ан нет, наверно, сам всё выдул, неблагодарный. «Где бы ты был без моих признаний?» — подумал Ягода. Меж тем вежливый и старательный Лернер по-прежнему в лейтенантах ходил.

— Товарищ лейтенант, — обратился к нему Генрих Григорьевич на очередном допросе. Лернер не злился на «товарища». Когда были наедине, допускал и такое обращение. — А хочешь список моих преступлений добавить? Тебе в зачёт пойдёт. Старшим лейтенантом станешь.

— А что ещё добавлять? — заинтересовался Лернер. — И так полным полна коробушка.

— Да вот, упустили вы, что я не только немецкий, но и японский шпион. Прошляпили, что в изъятой литературе есть учебник японского языка. Записывай. Хочу сделать ещё одно чистосердечное признание. Ведь как я полагал в своих гнусных измышлениях? Немцы-то дальше Урала вряд ли сунутся. Поэтому земли за Уралом, то есть всю Сибирь и Дальний Восток, планировал японцам отдать.

Лернер неторопливо вытащил из сейфа папку, полистал и сказал:

— Вообще-то в японских шпионах у нас числится Христиан Раковский. Вы были связаны с ним?

— Да, по моей рекомендации Раковского в тридцать четвёртом году отправили в Японию. По линии Красного Креста и Полумесяца, — подтвердил Ягода.

Лернер старательно занёс в протокол его свежие признания. А Генрих Григорьевич, разохотившись, признался в том, что является также английским шпионом.