Всё тот же сон

Время от времени Женька садился в тюрьму. Собственно, тюрьмы в Геленджике как таковой и не было, но ненадолго их куда-то сажали — Женьку и его товарищей по работе. Как-то, когда Женька сидел, товарищи свели у его матери козу, сварили и принесли передачу, но не Женьке, а другому товарищу. Тот угощал Женьку и приговаривал:

— Не стесняйся, ешь, как своё!

Эта байка обошла Геленджик. Товарищи долго смеялись. Мне было обидно за Женьку. Он был мой друг и учитель, но недолго. Школу его я пройти не успел.

Была бы в Геленджике тюрьма, Женька б там отсиделся, а так… Надоело сажать-отпускать, и его отправили на фронт — досрочно. Оглядеться Женька не успел. Его убили в первый же день.

Как-то, уже в семидесятых, в Геленджике, возле базара, встретилась мне Женькина старшая сестра, москвичка. Её звали Люба, но мне она — по возрасту — всегда была тётя Люба, — сильно толстая, уже давно пенсионерка, известная в прошлом как видный юрист. Она, превозмогая сиплую одышку, пожаловалась, что вот, мол, приходится ходить по кабинетам, хлопотать о пенсии за Женьку.

— Он же был доброволец, пошёл на фронт по комсомольскому призыву!

Я ничего ей не сказал.

Откуда мы в Геленджике. Начнём от Авраама

Авраам родил Василия, Романа, Веру, Надежду, Любовь, Софью и Александра.

Борис родил Ирину, Владимира и Наталью.

Начнём от Авраама.

Ничего не знаю про его родителей, кроме казачьего их сословия. Сам же Авраам, ещё в гимназии будучи, склонялся к справедливости и бунту, ввиду чего на квартире у Юшек, в комнате Ромы, был учинён обыск инспектором гимназии, и произошло отобрание у гимназиста 6-го класса «Что делать?» Чернышевского. Вот сколь полезно запрещать литературу! К чтению побуждает.

Когда же Авраам Васильич сделался студентом, то летние вакации стал проводить в деревне Геленджик, но морем и солнцем не наслаждался, а опять же подвергся обыску и отобранию пишущей машинки и гектографа, с помощью коих сам издавал запрещённые сочинения, но не Чернышевского, а уже Льва Толстого.

Всё же в этой деревне захотел он осесть и, будучи студентом 4-го курса Ветеринарного института, в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, мая двадцать девятого дня приобрёл у поселянина Ефима Бровко за сто десять рублей деревянный турлучный дом с огородом и садом в триста квадратных саженей. Договор купли-продажи, составленный на гербовой бумаге ценой в один рубль серебром, засвидетельствовал «подписом своим с приложением казённой печати» староста дер. Геленджик Родион Ткаченко.

Замечу, что «деревянный турлучный дом» — это дом на каркасе из бруса или жердей, а стены его — плетень, обмазанный глиной, — южно-кавказский строительный способ.

Закончив обучение и обретя диплом врача-ветеринара, Авраам Васильевич в Геленджике совсем обосновался, повенчался с Дуней, стал служить на цементном заводе (в стороне от Геленджика, ближе к Тонкому мысу) и выращивать деток.

Если бы только! А то ведь учение Льва Толстого так полюбил, что взял в аренду кусок земли на Лысой горе и затеял толстовскую общину, да еще в девяносто шестом году отказался присягать Николаю Второму — по учению. Детей не крестил, в церковь не ходил — по тому же учению. В общем, сделался кругом неблагонадёжным, и от должности на цементном заводе был скоро уволен. Тут бы, кстати, спросить: а какая же надобность была в ветеринаре на цементном заводе? Ну, это теперь не слишком понятно, а тогда ведь вся тяга была лошадиной, да хозяйство какое-никакое для подкормки: коровёнки, овечки… Как же без ветеринара? Ничего, обошлись.

Пришлось в Майкоп ехать, а там та же история, от себя не уедешь. Вот и вернулся в Геленджик, на Михайловском Перевале завёл себе хутор и снова собрал общину, и обыск опять, и надзор… Зато с Толстым уже завелась переписка. Вопрос воспитания занимал Авраама Васильича. Дуня-то учительница была, обучала детишек своих и общинных. О воспитании с кем и поговорить, как ни со Львом Николаевичем.

27 февраля 1904 года Толстой писал:

И ещё:

Я прочитал и списал эти письма в Геленджике, перед тем как тётя Вера (Вера Авраамовна) подарила их Краеведческому музею, где они, в Геленджике же, и хранятся. Может быть, было их больше, но остались два. Да и то чудо, что остались.

Если в письмах не хватает кое-где запятых, то должен сказать, что на самом деле их почти и вовсе не было. Лев Николаевич их как-то не употреблял. Тут дело вот какое.

Совсем недавно, в серёдочке девяностых двадцатого века, один американец, славист из Калифорнии с гасконским именем Ги де Маллак, составил замечательную книжку и назвал её «Мудрость Льва Толстого». А мой старинный неспокойный товарищ Юлий Шрейдер (теперь, увы, покойный), гуляя по Америке, это дело усёк и замечательно же перевёл книжку на русский.

Так вот, в предисловии к русскому изданию Юлий говорит:

Вот так же и с запятыми: он «не удостаивает», но и примера, отнюдь, не подаёт… Не каждому можно.

А мысль Юлия, который и сам не то чтобы «не удостаивал», но уж, во всяком случае, никогда не хлопотал об умности своих суждений, — умна, как редко что бывает.

Так о чем это я? Да всё об Аврааме. Дальше было: тюрьма в Царицыне, тюрьма в Саратове, тюрьма в Москве (Таганка) и высылка в Вологду с запрещением въезда в Черноморскую губернию на срок до… 1917 года. И так всё и шло до Германской войны. Но раньше, чем расскажу о конце его жизни, хочу показать одно собственное письмо Авраама Васильевича, но не к Толстому, а просто к товарищу.

Когда и на Михайловском общину разогнали, кого куда раскидало. Один из общины, все звали его просто Силантьич, где-то за границей оказался. И вот Авраам Васильич ему куда-то пишет (не могу сказать, почему письмо это в доме осталось; скорее всего, вернулось, не найдя адресата. Зато я смог его списать).

И вот Авраам Васильевич пишет. Не знаю, куда: конверта нет — нет адреса и даты. Но, может быть, в Англию. Потому что в начале письма Авраам Васильевич благодарит Силантьича за присланный журнал «Свободное слово». А журнал издавался в Англии.

В девяностых годах, ещё при Александре Третьем, обострилась борьба с духоборами (духоборцами). Эта христианская секта отвергала обряды и таинства церкви, отрицала власть и военную службу, что во многом совпадало с учением Толстого, хотя и Толстой, и духоборы шли отдельно, своими путями и никак связаны не были. Духоборы зародились и действовали в Таврической губернии, откуда и были высланы в сороковых годах девятнадцатого века в Закавказье.