Всё тот же сон

Да, были ж ещё гранаты и мины! К счастью, их было меньше, и мы обошлись только рассказами о том, как тому-то и тому-то руки-ноги поотрывало.

Но однажды я увидел в нашем саду, под грушей, в траве, что-то похожее на гранату. Я взвизгнул и кинулся к ней, а рядом был Жорка с Новороссийской, он тоже взвизгнул. Мы разом ухватились за гранату и покатились по траве с криком: «Я первый! Я первый!», — вырывая её друг у друга. С танка спрыгнул человек в комбинезоне и в чёрном шлеме, подошёл и забрал гранату. И сказал назидательно: «Противотанковая!».

Счастливое детство моё продолжалось.

Через форточку

И вот я проникаю в чужой, незнакомый мне дом через форточку. Я тонкий и гибкий, как червячок. Для меня форточка — целые ворота. Только она высоко.

Меня подняли, сунули головой вперёд, и я, опираясь о воздух, плавно опустился на пол.

Я в чужом доме. Во тьме и впервые. Выбираю предметы. Помню тяжёлые бронзовые подсвечники… Была, была в старом Геленджике старая интеллигенция!

Кому довелось при советской власти служить в каком-либо ведомстве или трудиться в сфере производства, тот помнит, конечно, одну непонятную и оттого очень страшную кару, применяемую за нарушение трудовой дисциплины или иную провинность.

Начальник вдруг переставал орать и ледяным прокурорским голосом отчётливо произносил:

— Пишите объяснительную записку!

Господи, за что?! Этот немой вопрос застывал на губах приговорённого.

Для меня тут была загадка. Не мог я понять, отчего эта странная мера рождает в душе подвергнутого наказанию такой нестерпимый ужас. Понять не мог, а самому испытать всё как-то не доводилось.

Даже когда в заводской котельной опустил я шланг в люк, вырезанный в полу, чтобы пополнить котлы водой, и обронил в отверстие брезентовую рукавицу. Рукавица всосалась в подводный насос, заклинила его, и все котлы пришлось гасить, выгребая из топок горящий уголь на каменный пол. Когда же извлечённая рукавица была опознана, начальник отопительных систем товарищ Соколов только головой покачал в мою сторону.

И когда в типографии, где я, помимо резальной машины и катания вверх и вниз бумажных ролей, ещё переплавлял в доморощенной печке отработанный шрифт, а потом огромной поварёшкой разливал расплав в изложницы, производя таким образом свинцовые чушки для линотипа, но как-то, запалив эту печь, вышел покурить, а потом отвлёкся с брошюровщицами и про печь позабыл, а она, пережёгши все, что могла, залила весь пол глубокой свинцовой лужей… Даже тогда мне просто вручили умеренную кувалду и зубило, чтобы я сколол весь этот заледеневший свинец для новой переплавки.

И только в армии пришлось мне услышать магическую фразу, адресованную лично мне. Начальник штаба подполковник Филатов за мою самоволку объявил эту высшую меру, и я, так долго её лишённый, почувствовал волнение, переходящее в тихую радость.

Мне указали стол и стул. Мне дали четыре листа чистой белой бумаги, чернильницу и перо. Меня оставили одного. Никто не сказал мне, как это делать, была только тема, и тема была — я сам.

Я обмакнул перо, поднёс его к белому чистому полю и — весь затрепетал. О, блаженство! Я пишу, и меня будут читать.

Теперь пишу я по своему хотенью и вовсе не знаю, что из этого станет. Что скажет мой неведомый читатель? И будет ли он? Ведь у него своё хотенье, а щучьего веления нету… И я же ничего не сочиняю. Где? Где у меня интрига и закрученный сюжет?!

Конечно, пианист Александр Гольденвейзер (между прочим, крестный отец Андрея Дмитриевича Сахарова) в книге своей «Вблизи Толстого» записал высказывание Льва Николаевича:

Вот я и рассказываю то, что мне интересно, и мне же — значительно. А с этим как войти в расположение читателя и взять его врасплох? Разве что — через форточку?

Эх, кто бы подсадил.

Начало дороги

Всё началось с Екатерины.

Хотя она была не первой.

Такую запись сделал Пушкин в подготовительных текстах к Истории Петра.

Теперь и Екатерину Чёрное море стало очень занимать. Это называлось «восточный вопрос», а вопрос был именно в том, чтобы продвинуть границы на юг и купаться в море. Однако пушкинская запись о Петре имеет продолжение. Путь к морю Пётр себе открыл, но…

Она и при Екатерине всё там же лежала. И были ещё черкесы. А вы говорите «купаться»!

Худо-бедно с черкесами в общем-то ладили, они же ещё у Ивана Грозного просили защиты от крымского хана. Теперь было ясно, что хана надо вышибать. А Турция — владычица моря и хану сестра. Вот и пошли турецкие войны, коих числом было столько, что в России никто не возьмётся их перечислить. А тут ещё и Вольтер стал подзуживать, по-французски писал нашей матушке, что, отчего бы, дескать, столицу Российской империи не перенести в Константинополь… Но это ладно, так, «эпистолярная любезность», как выразился Ключевский. Зато Григорий Александрович Потёмкин, тот прямо-таки заразил Екатерину мечтательными планами, что как бы, мол, освободить балканских христиан и на обломках турецкого самовластья возродить Греко-Византийскую Империю. Это он назвал «греческим проектом».

Что говорить, проект был соблазнительный, а для Руси как будто и не чуждый. Не где-нибудь, а именно здесь мы с лишним семь веков назад прияли христианство. Сюда, в Храм Святой Софии пришли послы Владимира и «не свемы, на небе ли были есьмы; несть бо на земли таковаго вида, ни красоты таковыя…» Жаль, задолго до этого Вещий Олег Храма не разглядел. Хотя, конечно… Иной красоте поклонялся князь — «щита прибивать на ворота».

Правда, что София ко времени Потёмкина давно уже стала турецкой мечетью. Но и это было не страшно. Пётр Петрович Гнедич в своей «Истории искусств», изданной к началу уже нашего, двадцатого века, привёл относительно Софии прелюбопытнейшее мнение одного «современного путешественника»:

Ну и как не загореться было тем греческим проектом? И хоть былью вся сказка не сделалась, на юг мы продвинулись сильно.

Так писал в своей «Истории Екатерины II» (1885) русский историк, профессор Новороссийского университета Александр Густавович Брикнер.