Дансинг в ставке Гитлера

— Очень красиво называется.

— Что?

— Этот остров, — сказал я. — Я много островов на озерах видел, и каждый так называется. Остров Любви. Или Чертов остров. Здорово, только ничего другого люди будто и не могут придумать.

— А что бы ты хотел? — Она уже начала злиться.

— Откуда я знаю! Как-то иначе. В Картузах я видел один — я тогда на байдарке шел и разбился на камнях, — Дьявольский Назём назывался. И правильно.

— Это там у тебя байдарка разбилась? — спросила она странным голосом, как будто с другого конца света.

— Там.

— Ага.

И тут я снова совершил ошибку, потому что, когда она начала подниматься — неловко, точно усталая донельзя, — я подал ей руку, и помог встать, и отряхнул ей спину от прилипшей хвои, травы, кусочков коры и маленьких прутиков, и сказал, действительно озабоченный:

— Как бы ты не простудилась…

— Болван! — крикнула она.

Так мы стояли друг против друга, и тут я задрожал, попытался обнять ее и поцеловать второй раз, и она тоже дрожала от возбуждения и от озноба, но она отшвырнула мои руки и, пожав плечами, медленно, осторожно ступая, пошла к берегу.

Мы быстро приплыли обратно, и там, на пирсе, когда я скакал на одной ноге, ковыряя пальцем в ухе, чтобы вытряхнуть воду, Анка ехидно спросила:

— А одеваться ты сам умеешь?

Вся эта публика с машинами куда-то разбрелась, часть уже уехала, мы сели на свои велосипеды и добрались до молочного бара, а после завтрака я достал карту, чтобы посмотреть, куда нам двигаться. Можно было и в Миколайки, и в Венгожево. В Миколайках база яхтсменов, наверняка у Анки там опять знакомые, поэтому я схитрил:

— Красивое место Венгожево, знаешь его?

Она поморщилась.

— Нет. А вот Миколайки знаю. Там интересно.

— Весь город ремонтируется, — брякнул я наобум. — Парень один говорил. А Венгожево ближе.

Она не очень охотно, но согласилась.

Я проверил резину, немного подкачал, и мы поехали.

За Гижицком расходятся три дороги.

— Сворачиваем направо! — крикнул я.

Но тут, когда я входил в вираж, а она была в каких-то двадцати метрах позади меня, мимо промчался быстрый, сверкающий, как ракета, «мерседес», увлекая за собой дымку, влетел на шоссе, идущее прямо, только мигнул еще знак «D» над регистрационным номером сзади, а жал он по меньшей мере сто двадцать, потому что только в глазах мелькнуло, будто отблеск на воде.

— Это тот немец! — крикнула она, проезжая мимо поворота.

Я оглянулся, Анки за мной не было. Она быстро уходила по тому шоссе, куда скользнула машина, изо всех сил крутя педали, будто хотела ее догнать.

— Стой, ты куда едешь?! — крикнул я.

Но она не слышала или не хотела слышать, деревья уже заслоняли ее.

Я притормозил, повернул обратно, переключил шестеренку и, стоя на педалях, спуртанул. Вираж-другой, и я догнал ее — все это время она бешено крутила, — схватил сзади за седло, придержал, и мы остановились на обочине.

— Куда ты едешь?

Она молчала.

— Едем обратно.

Я повернул, но она снова поехала прямо. Я рассвирепел:

— Ты хочешь ехать со мной? Или одна? Говори!

Я медленно ехал рядом с ней, она подбавила скорости, и мы вошли в поворот, она срезала его и вышла на левую сторону шоссе.

— Сходи направо! — крикнул я.

Хоть бы что.

— Сворачивай, — говорю, — а то столкнешься!

— А тебе что! — крикнула она.

Я-то знаю, что может получиться при такой неправильной езде. Промчалось несколько автомобилей. Раза два я похолодел. С какого-то грузовика ее крепко обложили. Наконец мы въехали в маленькое селение, шоссе перешло в разъезженную улочку. С Анкиной стороны тянулась длинная красная стена. Поворот! Анка едет у самой стены. Едем быстро. Поворот крутой, чуть не под девяносто градусов. И тут сбоку, из-за стены, вылетает парень на мопеде. Анка в метре перед ним. Оба резко тормозят. Машина парня пляшет то влево, то вправо. Он проносится мимо Анки, почти задевая ее. Анка сваливается с велосипеда. Парень взлетает в воздух и падает на середине дороги. Машина его крутит колесами, юзом съезжает в канаву на моей стороне, чуть не сшибив мой велосипед — сантиметра не хватило.

Парень лежит неподвижно. Анка вскакивает и бежит к нему. Он встает, зеленый от страха. Руки содраны в кровь.

— Живой? — кричит Анка.

Я бегу к ней. Оттягиваю ее с середины дороги. Поднимаю велосипед. Парень прыгает в канаву, вытаскивает свою машину. Я вижу, что она целая, никаких поломок.

Кричу:

— Как ты ездишь, дерьмо этакое!

Он пытается что-то сказать, потом только машет рукой и выправляет руль, зажав колесо между коленями.

— Садись! — кричу я Анке, подавая ей велосипед.

Она быстро усаживается на седло.

Парень запускает мотор и, виляя, уезжает. Мы тоже едем.

— Газуй! — кричу я. — Как только можешь!

Три километра быстро остались позади. Потом я подал знак, и мы свернули в лес. Тут было прохладно.

Мы сели на мох, и Анка стала разглядывать разбитое колено. Ничего страшного. Она легла.

— Спать хочется, — сказала она.

Тут я достал из левого контейнера книжечку и бросил ее на мох перед Анкой.

— На-ка, почитай, поучи правила движения, а потом и поспать можешь!

Что началось! Анка вскочила и разодрала книжку в клочья, швырнула их в меня и закричала:

— Не командуй мною, идиот! Глуп ты еще для этого. Дурак, олух! Хам!

И она кинулась на меня с кулаками. Я крепко сдавил ее кисти. Она начала лягаться. Я прогнулся, чтобы она не могла меня достать, резко дернул ее к себе, повернул спиной и завел назад руки. Она визжала и выла.

— Ударь меня, ты, хамюга! Ну, бей!

— Не ударю, — спокойно сказал я. — Не ударю. Ты расшиблась, когда слетела с велосипеда. Если бы это был автомобиль, тебя бы уже не было в живых…

— Избей меня! — кричала она, и этот крик перешел в рыдание. — Избей, молю тебя!

Она кричала все тише, пока не умолкла совсем, и вырываться перестала; я отпустил ее, она упала на землю и заплакала дико, судорожно.

Я сел и стал ждать, когда это кончится, потому что ничего больше не мог сделать.

Наконец она успокоилась, полежала минутку неподвижно, потом подняла опухшее, красное, запорошенное мхом лицо и спросила:

— Почему ты меня не ударил?

— Потому. Я дал себе слово, что никогда в жизни не ударю ни одной женщины. Это не противник.

Она посмотрела на меня с иронией и презрительно скривилась.

— Ну, круглый дурак! Круглый, — повторила она подчеркнуто, вскочила и быстро пошла в лес.

Я подождал немного, и все это время во мне нарастало странное, неприятное чувство, будто я был принижен до невозможности или будто сам совершил величайшее свинство, после которого даже в зеркало нельзя посмотреться. Это ощущение было какое-то живучее, и сильное, и злобное, как кошка, оно прыгало в самом моем нутре, и я думал, что с ума стронусь. Я быстро схватил свой велосипед и пошел к тропинке, а велосипед Анки остался в кустах; я подумал, что какой-нибудь прохожий может забрать его, и крикнул:

— Я ухожу! Велосипед остается!

Даже эха не было, так что я крикнул еще раз:

— Твой велосипед остается!

И, прыгнув в седло, медленно поехал по рытвинам к шоссе.

Вдруг сквозь шелест ветвей до меня донесся ее крик:

— Стой! Подожди!

Я не остановился. Она ехала за мной, ехала быстро, потому что голос ее все приближался:

— Вернись! Любимый! Я не буду! Аист, вернись!

Я выскочил на шоссе и оглянулся на эту лесную дорогу. Анка выехала из-за поворота и увидела меня:

— Аист, вернись! Я люблю тебя, Аистенок!

Я резко нажал на педали и помчал по шоссе, оно как раз шло под гору, а за мной еще долго летел этот крик, пронзительный, словно ее убивали:

— Я люблю тебя! Люблю…

И снова я совершил ошибку — надо бы тут же свернуть куда-нибудь, спрятаться и переждать с час или поехать в сторону, неведомо куда, каждая дорога куда-то ведет, остановиться у какого-нибудь озера и провести там остаток лета, — так нет же, я, как болван, летел по середине шоссе, обогнал пару мопедов, пока не почувствовал, что ноги у меня стали мягкие, просто вата вместо мышц: слишком резкий был этот спурт после бессонной ночи, помнится, я переключил шестеренку на двадцатку и даже на меньшую передачу, и теперь, спокойно крутя педали, приводил дыхание в порядок и мягко покачивался на мазурских взгорках.