Берлин-Александерплац

— Знаешь, я певица, пою лирические песенки. Спросишь — где? Где вздумается. Сейчас вот я без ангажемента. Хожу по пивным, которые получше, и предлагаю свои услуги. И потом, у меня есть боевой номер. Гвоздь программы… Ай, щекотно!

— Ну, ладно тебе, не ломайся…

— Нет. Убери руки, все испортишь. Мой боевик — ну, милый, не надо! — состоит в том, что я устраиваю аукцион, а не какой-нибудь тарелочный сбор. У кого есть деньги, может меня поцеловать. Ловко, а? Тут же, при публике. Не дешевле, чем за пятьдесят пфеннигов. Ну, и платят. А ты думал, что? Вот сюда, в плечо. Можешь сам попробовать.

Она надевает цилиндр, подбоченясь поводит бедрами и кукарекает ему прямо в лицо: «Теодор, скажи, о чем ты мечтал, когда вечером на улице ко мне приставал? Теодор, скажи, что ты думал потом, когда звал меня на ужин с вином?»

Сев к нему на колени, она закурила сигарету, которую ловко вытащила у него из жилетного кармана, заглянула ему в глаза, ласково потерлась ухом о его ухо и проворковала нежно:

— Я тоскую по родному краю, и тоска мне сердце разрывает… Как все пусто кругом, где ты, мой родимый дом…

Продолжая напевать, она ложится, потягиваясь, на кушетку. Курит, гладит его волосы, смеется.

И снова пот выступил на лбу! И снова — страх! И вдруг — словно раскололась голова. Бум — колокол — в пять тридцать подъем; в шесть — отпирают камеру; бум, бум — скорее почистить куртку, поверку сегодня сам начальник делает; да нет, сегодня не его день… Все равно, скоро выпустят… Тс-с, ты слышал? Сегодня ночью один бежал, веревка еще и сейчас перекинута через наружную ограду, там ходят с ищейками… Франц стонет, поднимает голову, перед ним — женщина, он видит ее подбородок, шею… Эх, поскорее бы выбраться из тюрьмы. Нет, не выпустят. Все еще в камере!.. А женщина пускает в него сбоку голубые колечки дыма, хихикая говорит:

— Какой ты славный, давай я налью тебе рюмочку «Мампе», всего тридцать пфеннигов.

Но он лежит неподвижно, вытянувшись во весь рост.

— Что мне твой «Мампе»! Загубили они меня. Вот сидел я в Тегеле, за что, спрашивается? Сперва на действительной в окопах гнил, потом в Тегеле… Теперь я уж больше не человек.

— Брось! Нашел, где нюни распускать. Ну, отклой лотик! Больсой дядя хоцет пить. У нас весело, скучать не полагается, у нас смеются день и ночь, тоску и скуку гонят прочь.

— И за все это — вот такая гадость! Уж тогда лучше бы сразу пристукнули, сволочи. Стащили бы и меня на свалку.

— Ну, больсой дядя, выпей еще люмоцьку. Плохо дело? Не грусти, рюмку «Мампе» пропусти!

— Подумать только, что девки бегали за мной, как овцы, а мне на них тогда и плевать не хотелось. А теперь вот лежишь колода колодой…

Женщина подымает одну из сигарет, которые вывалились у него из кармана, и говорит:

— Только и остается тебе, что в полицию пожаловаться.

— Ладно уж, ухожу, ухожу.

И больше — ни слова. Ищет подтяжки, а на женщину даже и не глядит. А та, вертлявая, курит себе, посмеивается, смотрит на него и украдкой сигареты ногой под диван загоняет. Франц шапку в охапку, вниз по лестнице, и на 68 номере на Александерплац. Там зашел в пивную и долго сидел, уставившись в кружку.

«Тестифортан — патентованное средство от полового бессилия, разработано советником медицины доктором Магнусом Гиршфельдом и доктором Бернгардом Шапиро, Институт сексуальных знаний. Номер патента 365 695. Главными причинами полового бессилия являются: а) недостаточность функций желез внутренней секреции; б) слишком сильное сопротивление психических факторов или истощение эрекционного центра. Момент, когда страдающий половым бессилием будет в состоянии предпринять новую попытку, может быть определен в каждом отдельном случае строго индивидуально. Временное воздержание является нередко весьма полезным».

Наелся до отвала, отоспался, а на другой день на улице снова: «Вот с этой бы, да и с этой можно», — но ни к одной не подступается. Или вон та, у витрины, что надо бабец! Да ладно уж!.. И снова он сиднем сидит в пивной, на женщин не глядит, а только ест да накачивается пивом.

Целыми днями только и буду, что жрать, да пить, да спать, — жизнь для меня все равно кончилась. Баста…

А в среду, на третий день, он собрался, надел пиджак. Кто во всем виноват? Ида. А то кто же? Он ей, стерве, все ребра тогда переломал, потому его и засадили. Хоть и умерла стерва, а добилась своего. Вот до чего довела!

Чуть не заревел — и на улицу. Холодно. Куда идти? Туда, где она жила с ним у своей сестры. По Инвалиденштрассе, затем — за угол на Аккерштрассе, и в ворота, второй двор направо. Словно и в тюрьме не сидел, и с евреями на Драгонерштрассе не разговаривал. Где она, эта шлюха? Это она во всем виновата. Вот ведь — шел куда глаза глядят, а добрался куда надо. Дернулась щека раз-другой, дрожь в руках. Вот сюда и пожалуйте, руммер ди буммер ди кикер ди нелль, руммер ди буммер ди кикер ди нелль, руммер ди буммер…

Дзинь-дзинь.

— Кто там?

— Я.

— Кто такой?

— Да открывай же.

— Боже мой, это ты, Франц?

— Открывай!

Руммер ди буммер ди кикер ди нелль. Руммер… Какая-то нитка на языке — куда бы сплюнуть?.. Вот он стоит в коридоре, она запирает за ним входную дверь.

— Чего тебе у нас нужно? А ну как тебя кто-нибудь видел на лестнице?

— Не беда. Ну их всех к… Здравствуй!

И идет, не спросясь, налево в комнату. Руммер ди буммер… Проклятая нитка, так и не сходит с языка. Потрогал пальцем кончик языка — никакой нитки нет, чудится, будь оно проклято! Ну, вот мы и дома. Диван с высокой спинкой, а на стене старый кайзер, и француз в красных шароварах вручает ему свою шпагу — сдаюсь, мол…

— Чего тебе тут нужно, Франц? С ума сошел, что ли?

— Присяду-ка я лучше.

Сдаюсь, сдаюсь! Но кайзер возвращает ему шпагу, а как же иначе — так уж положено.

— Уходи сейчас же! Слышишь? А то я людей позову, полицию!

— Да к чему?

Руммер ди буммер… Путь неблизкий, раз уж пришел, тут и останусь…

— Да разве тебя уже выпустили?

— Да, отсидел свое. — И таращит на нее глаза, встает: — Выпустили меня, вот и пришел. Выпустить-то выпустили, но что со мной сделали…

Он хочет объяснить, что сделали, но давится своей ниткой во рту; доконали меня, все кончено, — он весь дрожит и не может даже взвыть, и только смотрит на ее руки.

— Да что с тобой, Франц? Что случилось?

И стояли горы, тысячи и тысячи лет, и войско за войском шли по ним с пушками, со знаменами; и острова из моря вздымаются, а на них людей видимо-невидимо. Все процветает, все надежно — торговые фирмы, банки, заводы, дансинги, бордели, импорт, экспорт, социальный вопрос и прочее. И вдруг в один прекрасный день — трах-тарарах, да не с дредноутов, а изнутри взорвется! Земля даст трещину. И — сладко пел душа-соловушка… корабли — взлетят на воздух, птицы — упадут на землю.

— Франц, я закричу! Слышишь? Пусти меня, пусти, Карл сейчас придет! С минуты на минуту! С Идой ты тоже так начал.

Во сколько ценится жена между друзьями? Из Лондона сообщают — лондонский бракоразводный суд вынес по делу капитана Бекона решение о расторжении брака в виду прелюбодеяния жены истца с его сослуживцем капитаном Фарбером и присудил истцу возмещение убытков на сумму в 750 фунтов стерлингов. Как видно, истец не слишком высоко ценил неверную супругу, которая в ближайшее время намерена выйти замуж за своего любовника.

Веками стояли горы нерушимо, и проходило по ним войско за войском с пушками и с боевыми слонами, и вдруг полетят эти горы вверх тормашками, расколются в щебень — где-то внизу, в глубине — трах-тах-тарарах — и конец. Тогда уж ничего не поделаешь. И говорить об этом не стоит.

Минна не может высвободить руку, и его глаза перед самыми ее глазами. Бывает так — у мужчины по лицу словно рельсы проложены, а по рельсам поезд мчится, грохот, клубы дыма, — курьерский Берлин-Гамбург-Альтона, отправление в 18.05, прибытие — в 21.40, весь путь в три часа тридцать пять минут; и ничего не поделаешь, мужские руки словно железо. Железо — не вырвешься! Буду кричать… Она кричит, зовет на помощь… А сама уже лежит на ковре. Щетинистые щеки мужчины — вплотную к ее щекам, его губы жадно тянутся к ее губам. Она старается увернуться, молит: