Время Освенцим

Я обречен преодолевать этот пепел, складывать в расстояния эту золу – рассыпанные, растворенные, заблудившиеся в воздухе, никому не нужные имена. Я дышу этим воздухом, я из него состою. Но как оправдываться перед тем, из чего состоишь? Или я состою не из себя?

Освенцим

поставил вопросы, на которые невозможно ответить; нашел ответы, к которым невозможно поставить вопросы; сформулировал аксиомы, отрицающие самих себя. Новое мышление, новая философия. Само слово Освенцим - это особая часть речи, слово-вопрос, смысловая конструкция-раздражитель, пароль без отзыва, факт без вывода, несочетаемость, неразрешимость.

Освенцим

вобрал в себя историю – развел, разъединил, разорвал прошлое и будущее. Им закончилось летоисчисление от Рождества Христова, началась новая, после-наша эра. Эра условных промежутков, без дат исторического значения, безвеховая эра. Ненужное мне мое время. Я принял его, я в нем родился. Я – раб бытия.

Уже сформулированы преступления против человечности. Они не только содеяны, но и признаны. Узаконены способности, допущена возможность, приняты факты, осмыслены результаты. Мир стал меньше; космос подступил ближе; неодушевленная природа стала строптивее, своевольнее; увеличилось одиночество, оскалилось будущее. Мне кажется, я боюсь того, чего раньше не боялись. Боюсь неестественности физических явлений – того, что пространство, в котором я живу, вопреки всем законам, правилам и прогнозам, против здравого смысла вдруг захлопнется и затвердеет и я окажусь в нем замурованным. Боюсь представлять свои внутренние органы, пытаться их почувствовать, думать о том, как они работают, трогать эту работу – как бродит звук в ушных раковинах, как двигаются, принимая в себя мир, глазные яблоки. Боюсь того момента, когда я получил жизнь, начал быть. Боюсь потерять свое прошлое, свое я или оказаться в чужой судьбе и не суметь из нее выбраться. Боюсь истории.

Когда я мыслю как обыватель, я свободен. Как только я начинаю рассуждать дальше, преодолев частности, обострив взгляд, отбросив имена, – я тут жевпадаю в Освенцим. Моей мысли становится не на что опираться, я теряюточку зрения. К нему ведут и в нем отстаиваются все выводы и заключения.Нет, он не строит мышление. Но он поглощает другие смыслы, дает им чрезмерно заниженную оценку – я не замечаю их, не интересуюсь ими. И летят одноцветным кубарем, в серой мешанине добро и зло, сваливаются истины, все становится всем, переставая различаться.

Он – у каждого из нас на пути. Как кол, как стена. Как яма, которую можно преодолеть лишь погрузившись в нее. От него не отказаться, не отстраниться, не отстать. Мимо него не прожить. Он неизбежен – как узловая станция, как центральная магистраль. Он обязателен, как образовательная школа, как базовый экзамен. Безоговорочная нагрузка к жизни. Он тягостен, глубок, цепок, болезнен и бесполезен, как зуб мудрости. Знакомство с ним – тяжелый опыт взросления, посвящение в совершеннолетие, инициация. Как переживание охоты, на которой самостоятельно убито первое животное. Как акт физического познания существа противоположного пола. Как запрограммированное потрясение, от которого никогда не оправиться. Кризис сознания, жаждущего жить. Частичная утрата и отказ от самого себя, от своего места в истории. Путь к самоотрицанию. Другие пути закрыты.

Пусть не хватит кому-то в телесной притиске

кислорода, что выдышан мною напрасно;

я освободил территорию жизни -

я выселился из пространства.

Человек, умирающий насильственно, забирает с собой свою порцию мира. С каждым убийством мир становится невосполнимее. Космос проникает в воздушную глубь мириадами вкраплений. Человек, умирающий насильственно, оставляет после себя временной шлейф – нерастраченный промежуток, непройденное расстояние до естественной смерти. Смерти, которая ждет, не вмешиваясь в распорядок природы. Так нарушается экология времени. Невыжитое, чужое, мертвое будущее – мое настоящее. Я – колонист, оккупант. Насильственная смерть – распорядитель будущего. Я – 74233 родословных – фамильных историй бессмертия.

Но если смерть на время пережить – свою же небыть чувствами познать,

мир без себя в сознание вместить, жизнь без себя – принять…

Я смертен в жизни, вечен в веществе – в цепи необратимых расщеплений,

в круговороте горя на земле и несвободе клеточных сцеплений.

Когда б я мог в той смертной пустоте – распадом атомов своих руководить:

те – для цветов, те – для любви, а те…

те – для причин, чтоб их соединить…

Эдельвейс – это оторванная от судьбы надежда. Та, что умирает послед-ней. Надежда на спасение не спасшегося от смерти. Человеческое без человека.

Иногда музыка

так невежливо и навязчиво

вручает тебе прошлое,

обязывая оценивать все, что утратил.

И тогда будущее,

не успев приблизиться к настоящему,

уже такое изношенное,

вдруг становится памятью.

Музыка – полыхнувшая сокровенными мирами, отдавшаяся эхом священных древностей, провозгласившая неотвратимо свое царствие. Она развертывается передо мной – я проваливаюсь в нее, вероломно подвергнутый агрессии звуков. Я получаю разом всю мудрость, минуя опыт. Я вновь постигаю знание, что жил когда-то, что когда-то уже умирал и что меня еще не было за мгновение до этого ее прихода – а теперь я рождаюсь и уношу с собой невесомое бремя прошлых жизней. Я изучаю подаренные мне связи с тем, чего, мне казалось, раньше никогда не существовало. Я трогаю взявшиеся ниоткуда нетленные смыслы и не знаю, что с ними делать, как применить. Я оказываюсь владельцем непонятных переходов и направлений и не могу выстоять против них. Я опрокидываюсь в освоенную гармонию непонимания.

Музыка – заунывное, тревожное, стремительное блаженство – преображает душу в небо, открытый купол, цветущую неохватность. Только она умеет так преподнести чудо жизни, сделать ее пронзительной, торжествующей, навсегда доказанной, насытить неутомимыми, беспокойно теснящимися атомами смысла и счастья.

Когда музыка прекращается, я перестаю знать окружающий мир. В музыке я не просто его участник, я – его единственное свидетельство. В ней даже вечность, которая сильнее времени, признает мое бытие, отражает мои движения.

Музыка – последний шанс к воскрешению индивидуальности. Она находит и шевелит давно забытые ключи, поднимает потерявшиеся закладки. И я с удивлением отыскиваю, узнаю, удостоверяю себя: вот то, что есть и всегда будет только у меня; это и есть я, это моя жизнь, это мои ценности; и именно отсюда, когда приходит пора, рождаются мои лучшие мысли, отсюда – по восходящей – они несут в сохранности частицы пространства; музыка определяет мою стоимость и величину. Музыка думает мною, я – способ ее отношения, ее путь к какой-то далекой цели – может быть, путь ложный, а цели – несуществующей.

Музыка – искусство, человечнее которого нет в целом мире. Сдайся ее влиянию, испытай ее воздействие. И не надо обладать предварительными знаниями, навыками, вкусом, быть готовым, настроенным на восприятие. Необязательно даже быть человеком – достаточно только жить.

Музыка – изобретение и универсальный язык человечества. Движущая сила всеобщей драмы. Метод жизни, убеждающий безотказно. Музыка побуждает верить – безоговорочно, беспрекословно – человеку, природе, миру – автору, повелителю, богу – верить в избранность, в необходимость, в судьбу, в участь, в одиночество – верить без сожаления, отчаянно, необратимо.

Музыкой сопровождаются подведение итогов жизни, показы и рассказы о маленьких и больших человеческих трагедиях, болях, страхах, переломных моментах, казнях, массовых истреблениях. Искусство, повествующее о катастрофе, не может не быть музыкальным.