Старая проза (1969-1991 гг.)

— Ладно, — сказал он. — Пошли в Медведково.

Мимо них редко-редко проносились машины, но ни один таксист почему-то даже не взглянул в их сторону. Будто не видели во мгле его пилотской формы.

— Не холодно?

— Да как сказать… — Наташа с ужасом представляла себе тот путь, что им надо было покрыть. Закапал снова дождик. — Ну-ка, — сказал Лешка, — придется командовать. Зашли в телефонную будку, Гузик набрал номер.

— Мотя! Добрался? Это я. Слушай, я пригребу к тебе часика через полтора. Да… обстоятельства, понимаешь… Жди. Посмотрел на нее сверху. Так-то, мол, дорогой товарищ.

Час спустя она вставила ключ в дверь его квартиры на Комсомольском. Он постоял на площадке, глядя ей вслед. Такая тишина была на лестнице, что слышалось гудение тросов лифта.

— И никуда вы не пойдете… — сказала Наташа шепотом.

Гузик развернулся на каблуках и надвинулся на нее черной глыбой.

Утром она проснулась рано-рано. Зеленело небо за окном. Стучали часы. Рядом на раскладушке спал Гузик, и пружинки тонко попискивали в ритме его глубокого дыхания. В полумраке она видела темное пятно его волос. Вспомнила, как, не поворачивая к ней головы, он ловко и быстро постелил ей на широкой тахте, в два приема — она и моргнуть не успела — поставил в углу раскладушку.

— Ну, я пойду покурю…

Когда она завернулась в хрустящие простыни, сжалась под одеялом, он постучал, тихо вошел, погасил свет. Подойдет? Не подойдет? Гузик плюхнулся на раскладушку.

— Отбой! — сказал он.

— Поздравляю вас, — тихо проговорила она.

— Да-да, — промычал летчик. — Спать!

И вот Наташа лежала в чужой квартире, на чужой тахте и за окном угол незнакомого дома. Светало. Она лежала и рассматривала комнату. Радиола на ножках. Африканская ритуальная маска. Японский транзистор. Книги. Зеленый Диккенс, коричневый Скотт. Ага, четыре тома Хемингуэя, «Теория полета», «Динамика полета», так, так, «Авиационные материалы», «Прикладная аэродинамика». Хм! Корейские сказки! Монгольские сказки… Он читает сказки. Сначала «Турболентные завихрения на закритических углах атаки» или «Проблемы помпажа ТРД», а потом сказки. Или наоборот? Чудеса. Фотография аквалыжника. Да это он сам!

K потолку на леске был подвешен игрушечный самолет — точная копия его лайнера. Самолетик раскачивался на волнах воздуха.

Гузик спал. Она лежала и смотрела на него.

Что ни говори, она вчера выступила лихо.

Но… где-то в глубине души была уверенность, что именно вот так все и будет с этим человеком. Он был — настоящий. Настоящий во всём. И она уже это знала.

И Наташа лежала, следя глазами за чуть заметными виражами маленького самолета, а угол дома за окном все розовел.

Потом, утром, они пили кофе, ели со сковороды шипящую яичницу, он все говорил что-то о своих ребятах, а Наташа думала о том, что ей не хочется уходить из этого чистого, без намека на холостяцкое запустение, дома.

Много дней прошло, прежде чем она вновь переступила его порог. Он прилетал, улетал, она отправлялась в командировки и возвращалась, виделись мельком, но вот — встретились. И были первые поцелуи, смех, поездки за город, солнце, зеленый дым распускающихся лесов, его сильные руки, и она на его руках, его лицо мулата, запрокинутое в вышину, сощуренный глаз, следящий за белой нитью среди облаков, а потом — дни ожиданий, мучительная неизвестность, холодный пот тревоги за него и снова встречи, снова поцелуи, невероятно огромные и короткие ночи… А слов любви — никогда.

Они подходят ночью к Москве. Курс 270. Трудный полет. В Уральской зоне, у Свердловска, на проходе Кольцово, долго прикидывали, как обходить грозовой фронт над Волгой. Пока решали, советовались с Центральной диспетчерской Москвы да наматывали круги, выжгли на ветер золотые тонны горючего, и теперь вот надо умудриться выйти на контрольную прямую сразу, без круга в зоне. Решили обходить с юга. Значит, садиться придется на «последнем ведре». Трудный полет. Сильно болтало над Байкалом. Теперь гроза эта, будь она неладна. Ничего не попишешь — июль.

Прохоров не отрывается от зеленоватого круга локатора. Весь экран переливается в бьющих, пульсирующих «местниках» — грозовых помехах. Надо искать коридор, держать связь с лидером на эшелоне, фиксировать контрольные точки…

Ночь за бортом. Спят пассажиры. Помотало, конечно, солидно. Ничего не скажешь. Девчонки с ног валятся. Досталось.

Через час посадка. Гузик почти весь участок маршрута от Урала шел без автопилота. Не та обстановка. Каждые полчаса менялись с Прохоровым. Нагрузочка будь здоров, не кашляй. Вот и сейчас пилотирует «второй». Лешка отдыхает. Ему сажать машину. Федя Прохоров — пилот-экстра. Придет день — а он скоро придет, — и станет Прохоров сам КВС — командиром воздушного судна, переберется на другой корабль. И будут они просто знакомые. И вместо Федора усядется в правое кресло кто-то другой. Лучше и не думать об этом…

Вот он, грозовой фронт. Далеко справа, впереди, у черной, неразличимой границы земли и неба, полыхают розово-голубые отблески, бурлят огнем облака — лучше не попадаться в такую кашу, шансов остаться мизер.

Наталья переживает, конечно. Тихая паника. Не позвонил. И как он мог забыть! А из порта звонить — гиблое дело. Не дозвониться до ее редакции, Мог телеграмму дать. Не дал. Суеверие не суеверие, а никогда не шлет он приветов с полдороги. Никому. И потом, Наталья — свой парень. Разговоров не будет. По этой части повезло ему с ней. И вообще повезло. Смотрит так, что неловко делается. А смотрели на него — мамочка моя! С Натальей совсем не тот коленкор выходит. Не тот случай. Но будто ворует он помаленьку у нее что-то…

— 86015-й, — звенит в наушниках, — после третьего маяка курс 240 с путевой 640. Глиссаду освободим, дадим вам полосу вне очереди.

— Понял, — говорит Лешка и смотрит на Федора.

Пора. Они в Московской воздушной зоне. Гузик берет управление. Прохоров вылезает из кресла, потягивается и садится снова к чуть вращающемуся полукольцу штурвала с красной кнопкой экстренного отстрела автоматики. Теперь Федор будет подстраховывать каждое движение командира. Всё понятно и им обоим, и всем в экипаже: лица сосредоточены и слова редки и коротки.

Через пять минут прибирают обороты турбин, плавно скользя вниз, пробивают слой облачности, и под ними плывет черная, мерцающая огнями земля. Вдали небо туманится мутным оранжевым заревом. Москва.

— Глиссада — отлично, — ведет их диспетчер. — Направление — отлично. Даю условия: видимость — 800… давление 748… Дождь. Полоса мокрая. Ветер — курс 117… 120.

Впереди, мигая алыми искрами приближаются огни контрольной станции дальнего привода… четыре километра до полосы… Посадка через минуту. Включают фары, и сразу становится видно, что шпарит ливень, яркие лучи уходят вперед. Все, как всегда, — началось тяжко, взлет у предела нагрузки машины, так и кончится — посадка будет аховая, с пустыми баками. На второй круг не уйдешь. Прохоров это понимает и лицо его сурово: там за спиной ровным счетом двести душ.

— Надя, проверь — у тебя все привязаны? — спрашивает по селектору у старшей проводницы.

Вниз, вниз, вниз. Громадная машина, тяжело проседая в воздухе, приближается к земле. Огни поселков, станций, дорог проносятся под ними все быстрее.

Близится пунктирное алое многоточие огней подхода. Лешка выравнивает самолет. Маяк ближней приводной дудит в уши громко, во всю мощь. Стекла кабины заливает водой, все в сплошных ударах разбитых капель, очистители едва поспевают… Ни хрена не видно! Садимся! 60, 40, 20 метров высоты.

Гузик плавно тянет штурвал на себя. Гигантская машина дыбится и ударяет основными колесами о бетон. Сразу затягивает в сторону. Удержать, удержать на оси бетонки! Реверс тяги… тормоза… закрылки на максимум…

— Броня, я борт 86015. Произвел посадку.

Воскресенье. Наташа проснулась рано. Первым делом позвонила в справочную. Сели в 23.08. Отлегло от сердца, и опять стало тяжело.

И вот она сидит у телефона. Ждет звонка. Мама гладит и молчит. Хоть бы завела свою обычную утреннюю песню, что ли.