Встреча по ту сторону смерти

Ребята слушали его молча, все теснее прижимаясь друг к другу.

– А если его палкой? – нерешительно спросил Тоадер.

– Ну, если хочешь раздразнить его еще пуще… Он только воды боится…

Тоадер посмотрел в сторону пруда и, хоть и не умол плавать, облегченно вздохнул. В это время несколько пацанов поднялось, чтоб взглянуть на лошадей. Небо было усыпано звездами, тьма вроде бы поредела. Тут послышался испуганный крик Колицы:

– Караул! Караул! Висельник! Костандаке идет!

Он орал, как резаный, и мчался со всех ног к пруду.

За ним, не отставая, бежало белое привидение, с огненными глазами и пастью, с тонкой, как палка, шеей и длинными, как жерди, ручищами. Страшный призрак был явно в гневе, готовый проглотить всех: он издавал ужасные хриплые звуки и сверкал огненными глазищами.

– Все в воду! В пруд, братва! – скомандовал Пинтилий.

Все устремились к пруду. Тоадер прыгнул первым. За его спиной послышались всплески воды, но ребят не было видно, наверное все поныряли. Подумав, что так и надо, Тоадер нырнул тоже, надув живот и пуская пузыри.

Выныривая, он не видел ничего, кроме того белого и страшного привидения, оно нетерпеливо металось по берегу, ожидая, когда же он выйдет из воды. Охваченный ужасом, он стал реветь, наполняя пруд слезами, и молить бога, чтобы он избавил его от страшилища. Он крестился и снова нырял. Булькал, захлебывался, выныривал на поверхность, продолжая креститься и молить бога. А привидение терпеливо ждало его на берегу.

Тоадер долго бы сидел в пруду, если бы самый малый из них, Колицэ, не прыснул со смеху, заразив всю компанию. Видение сразу же исчезло, и Тоадер удивился, что ребята, вместо того чтобы вылезать из воды, поднялись из камышовых зарослей совершенно сухие.

Он дрожал до утра. Потом еще недели две его колотило как в лихорадке. Его окуривали жженым волосом, кормили из тыквы, выскобленной в виде черепа, – отец нашел ее на следующий день на болоте. Мало-помалу хворь прошла. Лишь нижняя губа так и осталась во власти той бесконечной дрожи.

Родители показали его докторам, те вроде бы излечили и от этого. Но когда он злился или волновался, дрожь возобновлялась. Теперь его лечил военный врач, прибывший не так давно в Сэлкуцу и расквартированный в доме Костаке Оляндрэ. И снова вроде бы поправился. Но когда Василе брооил ему те слова, недуг опять дал о себе знать.

Василе никогда еще не видал Панагицу такой веселой и довольной. Она вертелась вокруг станка, нажимала блестящую педаль своей маленькой легкой ножкой, и колесо приходило в движение, вращалось долго и стремительно, так что спиц не было видно. Слышался лишь легкий шелест, так шуршат девичьи юбки в вихре огненного танца. Парень стоял, прислонившись к подоконнику, скрестив руки и счастливо улыбаясь. Может, это была радость свершения: станок был готов, хотя и не получился таким, каким он его представлял, но работал исправно. А может, он радовался, видя, как сияет Панагица. А может, это была радость рук и сердца.

Панагица нажимала педаль. Колесо стремительно вращалось. И губы, и лицо, и все ее существо светилось радостью. Искры этой радости давно запали в сердце Василе Оляндрэ. Не отдавая себе отчета, он бросился к ней, подхватил ее своими сильными руками и принялся кружить по комнате, словно соревнуясь с колесом. Шелестели спицы, шуршало платье Панагицы и как бы издалека доносился ее немного испуганный, но такой счастливый трепетный голос. Он мог бы кружить ее всю жизнь. Но кто-то открыл дверь в сенях, он быстро опустил ее и подошел к станку.

Это был бадя Скридон.

– Готова, папа. Работает как часы, – поспешила сообщить ему дочка, опасаясь, как бы он не опередил и не задал какого-нибудь каверзного волроса. Вошла и тетя Грэкина, они вместе долго рассматривали станок.

– Мда, – произнес бадя Скридон. Повернулся к жене и самодовольным тоном сказал: – А я что говорил? Выйдет из парня хозяин. – И будто лишь тогда заметил: присутствие Василе. Скридон улыбнулся ему.

– Вот и народился на свет тот жеребец, что был в кобыле на базаре. Он здоров и находится в нашем доме. Давай рассчитаемся. Я, в общем, уже прикинул сколько. Работал ты много и, что тут говорить, неплохо получилось.

Он вытащил кошелек. Но к удивлению семьи Кетрару, Оляндрэ попросил его спрятать деньги.

– Это я так, попробовал, – объяснил парень.

– Вот что, сынок – поучительным тоном начал Скридон, положив ему руку на плечо. – Чужого не бери никогда. Но и своего не оставляй никому. Иначе без рубахи останешься. Это я тебе говорю. А я знаю цену труду. И знаю, как добываются деньги.

Но Василе так и не взял денег. Сказал, что это его подарок Панагице. Тогда бадя Скридон самолично спустился в погреб, подошел к бочке с мускатом, соскоблил смолу с затычки и доверху наполнил жбан. Редко, когда жбану случалось наполниться таким вином, разве что когда заявлялись особо важные гости.

Выпили все по стакану. Затем бадя Скридон налил еще пару раз только Василе, уговаривая его, чтобы он не стеснялся и пил себе на здоровье. Потому что вино для этого создано. И магарыч для него, для Василе Оляндрэ. Ибо руки его заслужили.

Когда жбан опустел, бадя Скридон плеснул в него воды, тщательно ополоскал и поднес ко рту.

– Вино доброе и дорогое, – объяснил он, вытирая ладонью губы. – Так чтоб не пропало ни капли…

Дверь примарии шумно отворилась, и Василе Оляндрэ оборвал нить воспоминаний. Он быстро вскочил на ноги.

Тоадер был веселый, видно, подвыпивший, офицер тоже.

– Да, интересно, – заискивающе поддакивал староста. – Ну, а потом? Небось, через окно и приветик?

– Господин староста, за кого ты меня принимаешь? – обиделся офицер. – Чтобы я бежал?!

– Ну, что вы, – залебезил Тоадер, – просто я думал, что обстановка была действительно, как бы сказать… деликатная…

– Какая там деликатная? Съездил я тому пару раз но рылу, и он скопытился. Потом я повернулся к ней. Она побелела, как известь, стояла, не шелохнувшись, ну вылитая мумия. «Если он тебя хоть пальцем тронет, скажи мне», – говорю я ей громко, чтоб и он слышал. Целую ее холодную дрожащую ручку и спокойненько выхожу, насвистывая не помню уж какую песню о всепоглощающей любви.

Офицер захохотал. Староста поддержал его долгим старательным смехом.

– Ну как, товарищ председатель, надумал? – обратился к нему офицер, подчеркивая, как всегда, с издевкой слова «товарищ председатель».

– Времени у тебя было предостаточно. Где прячутся твои голодранцы?

– Какие голодранцы, господин офицер? Не знаю я ничего, – заверил его Оляндрэ.

– Брешешь, подлюга! – завизжал Тоадер. Но военный примирительно поднял руку.

– У тебя скверная привычка, господин староста, – укоризненно сказал он. – Кричишь на человека, как на скотину, и товарищ председатель может действительно все позабыть.

Неторопливым шагом он приблизился к Василе, кротко, сочувственно улыбаясь.

– Ну говори. Вспомни. О тех, с кем бежал в лес. Кто взорвал мост через Реут у Лозен. Кто поджег в Кукуре примарию…

– Ничего я не знаю. Село меня попросило, и я стал председателем. А больше…

– Какое там село? – взорвался староста. – Босяки и бандиты, что потом в лес смылись, вот кто тебя попросил. А не село!

Офицер снова поднял руку.

– Хорошо, верю. Ты был бедняком. А русские – за бедных. Они поставили тебя, и ты не мог отказаться. – Его голос звучал мягко, почти дружески. – Но где ты пропадал эти несколько недель с тех пор, как мы освободили село? И что у тебя было общего с тем раненым большевиком? Куда ты волок его среди ночи?

Василе Оляндрэ молчал. Что касается первого вопроса, он бы еще мог выкрутиться. Но на второй… Его схватили, что называется, «с поличным». Он, Тоадер Оляндрэ, схватил.

После отступления советских солдат из Сэлкуцы в одном из оврагов за селом нашли тяжелораненого бойца. Наткнулся на него Илиеш, сын Андрея Обадэ, и плотник тотчас же прибежал к Василе сообщить об этом. Когда стемнело, они сходили туда вдвоем и принесли раненого во двор Обадэ. Поместили его подальше от улицы, в укромном месте – под навесом для половы.