Тойота-Креста

Зашла в кабинку, через минуту отодвинула занавеску и, звонко крикнув: “Ну как?”, подтянула брюки за пояс, и тогда завернулась черная блузка и открылся подобранный живот, впало сходящий по кромке ребер и нежно, по двум пластам мышц, рассеченный ложбиной.

Они еще долго ходили, пока Маша, подняв всю обслугу магазина, деловито цокая каблуками, наконец не выбрала черные, какие-то особенно гладкие, тонкие брюки. Уже выходя, она задержалась у зеркала, тряхнула светлой гривой, втянула щеки и подала вперед губы:

– Б…ский вид? Да? Пойдем…

Совсем поздно в баре гостиницы сидела расслабленно и в приступе вечерней словоохотливости расспрашивала, задумчиво поблескивая глазами:

– И кого ты возишь на своей машине?

– Кого не вожу, проще сказать. Американских староверов, дельцов, проституток.

– А у тебя были проститутки?

– В каком смысле?

– В самом прямом.

– Почему ты спрашиваешь?

– Может, я ревную. Шучу. Вы с ними не целуетесь, я надеюсь.

– С ними никто не целуется.

– Бедные. Они, наверно, хотят, чтобы их поцеловали.

– Наверно, хотят, но сами не целуются, пока их не поцелуют. Они боятся. Заразиться. Только если их кто-то сам заразит. Своей отвагой, что ли. У таксистов с ними своя дружба. И мы, и они – все на охоту выходят.

– Хм… Ты тоже охотник. И как ты охотишься?

– Двумя способами. Либо скрадом по городу: едешь по улице, ищешь пассажира. Но это больше дело случая. Либо капканами на жэдэ вокзале или на Взлетке.

Снова сдулись нежные меха.

– На плавник акулы?

– На плавник акулы.

– И какая самая ценная… добыча?

– Самая ценная, это чтобы не тыркаться по городу за копейки и в пробках не стоять… Куда-нибудь подальше. Хоть в Абакан или в Канск.

В Уяр… Или в Танзыбей.

– Куда-а? – спросила Маша с тихой опаской.

– В Танзыбей. Это поселок такой в начале Саян. Там почему-то у всех знакомые. Ты поедешь в Танзыбей?

– А сколько туда?

– Отсюда почти шестьсот.

– Как от Москвы до Петербурга. Не знаю. И часто такая добыча?

– Да не особенно.

– Значит, хорошую работу тебе твой брат подбросил?

– Хорошую.

– А ты сразу согласился?

– Да нет. Не сразу. Что-то тянул…

– Небось думал: москвичи. Надурят.

– Да нет. Оно понятно, что в Москве жизнь… ну более зверская… Не в этом дело. Просто прикидывал… что да как… А потом позвонил Андрею, и он сказал мне рейс и еще сказал, что… таких…

– Зверей…

– Да… нельзя упускать.

– И ты пошел на охоту?

– И я пошел на охоту.

Маша помолчала. Принесли горячее. Потом чайничек с чаем. Помешала сахар, поднесла чашку к губам, сделала медленный глоток.

– И как твоя охота?

– Можно я отвечу историей?

– Нельзя. Ты мне будешь голову морочить…

– Не буду.

– Ну хорошо.

– Есть птица, называется “глухарь”.

– Ну знаю. Это петух такой лесной.

– Петух такой лесной… У него нет зубов, он желудком жует…

– Что-о?

– Ну правда, не смейся, у него там камешки. Он по осени, пока снег не лег, эти камешки и клюет. Пополняет запас. На бережок вылетает и клюет.

– Бедный.

– Почему бедный?

– Какое-то неуютное занятие.

– Занятие как занятие. В общем, однажды пошел человек на охоту и принес глухаря, дома желудок вскрыл, а там золото. Так прииск и открыли.

– Ладно, положим, поверила. Что дальше?

– Дальше ничего.

– Как ничего?

– Так. Все уже есть.

Маша вдруг покраснела. Меха сдулись так, что в них больше не осталось чудного теплого воздуха – ни в самых маленьких закутках, ни в самых сокровенных глубинах. Потом спросила совсем тихим крадущимся голосом:

– И что это значит?

– Это значит, что я нашел свое золото.

9

На следующий день он отвез Машу на встречу с Фархуддиновым. Она была в темных очках и в черном костюме.

– Ну я пошла… Созвонимся. Ты куда сейчас?

– На Правый берег.

– Зачем?

– Сделать стойку.

Маша вдруг улыбнулась:

– Хочешь скажу наглость? По-моему, ты ее давно сделал.

– Хм… Как только тебя увидел. Удачи тебе.

Издали горы поднимались высокой грядой, а дома и заводы ютились у их ног. Когда он подъехал, горы скрылись, залегли и серыми скалами теплоцентрали встала промзона, заклубилась угольной пылью, разбитой дорогой, по которой вдруг прогрохотал допотопный карьерный самосвал.

Сколько он перевидал за свою жизнь складов, путей с тепловозами, портов и заводов! Дорог мимо переполненных помоек, жилых коробок с загаженными подъездами, с исписанными и подожженными стенами.

Провонявших мочой лифтов и железных дверей, за которые люди ныряют измученно, как в логово.

Некоторое время он ехал сквозь склады и гаражи, пока не добрался до бетонной коробки. На крыше стоял автомобильный кузов.

– Где Влад? Я ему звонил.

– Геша, где Гнутый?

– Отъехал. Щас будет.

– Але, Влад, ты где? Понял. Жду.

Мертвая, перебитая пополам “Виста-Ардео” стояла укутанная в полиэтилен. Женя поднял пленку, вместо левой передней дверцы зияла огромная вмятина-труба, и в ее поверхность была вдавлена кора тополя. Стекло было, как зеленоватый и гибкий лед, иссеченный в мелкую сетку, или как сеть на зеленой осенней воде. Напротив водительского сидения стекло выперло белым пузырем.

Раздался глухой рокот пробитого глушителя, и появилась

“Тойота-Скептер”, темно-зеленая и пыльная. Громыхнув, подпрыгнула на колдобине, проворно объехала яму и встала. Задний бампер был подвязан веревкой, вместо одного колеса желтела докатка, похожая на крышку от кастрюли. Из машины вышел с новой стойкой Влад по фамилии

Гнутов. Все звали его Гнутый.

Была в нем какая-то тотальная опаленность и пропыленность. Бритая голова, худое скуластое лицо, загорелое и будто травленое, с пятнами не то от сварки, не то от близости химзавода. На темени белый шрам.

Когда он гнал из Владивостока машину, на въезде в Хабаровск решил отделиться от колонны по каким-то дурацким делам, а потом остановился по нужде, и тут же с незаметной стоянки сорвались

“Креста” и “Клюгер”, которым он не захотел заплатить за въезд. От трех ударов фирном осыпались фары и лобовик, а его самого так

“приварили монтиркой по макитре”, что он больше никогда не отставал от товарищей.

Женя загнал машину и стоял с ребятами, которые приваривали глушитель вздетому на талях “Чазеру”, и думал о том, с какой скоростью эти

Серёги и Влады начали разбираться в двигателях и кузовах всяких

“камрюх” и “крузаков”, обросли кличками, и те припечатались к жизни так, что не оторвешь. И стали символом выбора, примером того, как брошенный на выживание народ выбирается сам, потому что никто не имеет права учить его, как жить, на чем ездить и откуда рулить.

И несмотря на постоянную угрозу запретов, упреки в неправильности и всевозможные препоны все равно продолжают возить из Японии праворукие машины и гнать их в Сибирь. И на каждое ужесточение находить выход, и снова ехать во Владивосток, и покупать там грузовики, ставить в них по две легковухи, и еще одну маленькую, какой-нибудь “Виц”, тащить на жесткой сцепке, заделав ему морду фанерой, так что он несется сзади в облаке пыли в огромном, грубом и избитом щебенкой наморднике.

Он думал о том, что та правда, которая сочится из огромных западных городов, но, обтрепавшись, лишается лоска и, докатившись до океанского берега, оборачивается брошенными поселками, землетрясениями и наводнениями, замирает на некоторое время, поразившись синеве и силе океана и, переродясь, возвращается, рикошетит, но не местью и злобой, а непостижимыми белыми машинами, словно выточенными из китовой кости и похожими на больших тихоокеанских чаек.

А эта посадка с правого борта, словно иная точка приложения энергии, из-за которой должно вести в другую сторону и грозить чем-то глобальным, связанным с силой Кариолиса и отношениями полушарий, так вот эта посадка наперекор всему оказывается привычной, жизненной, давит ровно и еще так поддает копоти, что дух захватывает.