Люди в бою

— Я четыре года воевал в немецкой армии, — говорит Меркель.

— Ну и как?

— Грех жаловаться, — говорит он. — Правда грех. Постепенно привыкаешь. Врага не видишь в глаза, стреляешь, стреляешь вслепую, а его нет как нет. Словом, грех жаловаться.

Мы беседуем о мировой войне и об испанской войне. Меркель рассказывает нам, что он занимался подпольной работой в Германии, рассказывает, какое недовольство сейчас среди немецких рабочих.

— Каждый пароход, приплывающий в Гамбург, привозит им литературу, они ее буквально проглатывают. Мой первый враг — этот мерзавец Гитлер.

Мы говорим о делах у нас дома, о популярности Рузвельта и его либерального курса, о реакционной оппозиции, которую сейчас снова сколачивают, спорим, удастся ли ее сколотить.

— В конечном-то счете, — говорит Меркель, — рабочих не обманешь. Газеты непрестанно врут им, поэтому они еще не скоро пробудятся от спячки, но их не обманешь.

Мы тушим свет и снова пытаемся заснуть; паровоз с лязгом несется по рельсам, окна купе запотели, а мы думаем о тысячах людей из самых разных стран, которые ехали этим путем до нас, о тех, кто не вернулся назад. Мы думаем об организациях во всем мире, которые переправляют добровольцев в Испанию; думаем о людях из тех государств, где у власти фашизм, — этим людям он известен не понаслышке, поэтому они покинули свою родину, издалека пробирались в Испанию, чтобы бороться с фашизмом; думаем и о том, что этим людям, если они не погибнут на войне, некуда будет вернуться. Мы верим в успешный исход войны. Сторонники законного правительства снова взяли Теруэль, в армии наконец достигнуто единство, утихли раздоры между различными политическими партиями, каждая из которых хотела вести войну на свой лад, — теперь они воюют заодно. Мой друг сказал мне: «Я тебе завидую, ты своими глазами увидишь разгром фашизма». У нас на родине считали, что Теруэль будет поворотным пунктом войны.

Мы дремлем, просыпаемся (Меркель бодрствует, я вижу, как брезжит в темноте огонек его трубки); наконец стекла отпотевают, можно глядеть в окно. В час двадцать пять поезд прибывает в Дижон, в четыре часа в Лион, над южной Францией неспешно занимается заря. В купе холодно, — холодно, промозгло и душно. Ночью к нам заходил провожатый, потолковал с нами: он знает всего несколько слов по-английски, зато свободно говорит по-испански с Диасом и Прието (Прието переводил нам), по-немецки с Меркелем, по-французски со мной и на идиш с «Лопесом». Провожатый сообщил нам, что знает еще четыре языка; мы справились, сколько наших едет этим поездом.

— Больше сотни, — говорит он. — В основном это поляки, румыны и чехи.

— И часто вам приходится так ездить? — спрашиваем мы.

— Три раза в неделю.

Мы продрогли, проголодались: яблоки, шоколад, апельсины и пирожки, которые мы купили на вокзале, давно съедены. На рассвете становится еще холоднее — холод просачивается сквозь запотевшие стекла, холодом тянет от пола. Мы проезжаем Валанс, Авиньон, Тараскон, Ним, Монпелье. На подступах к Авиньону (мы с «Лопесом», не в силах противостоять искушению, запеваем: «Sur le pont, d'Avignon, l'on y danse, l'on y danse» [16]), за окном начинают мелькать светло-зеленые оливковые рощи, из земли торчат камни, серые, шершавые; каменные дома крыты черепицей, их окружают высокие ограды. Словом, мирный сельский край, и наше неискушенное воображение тут же рисует нам, какие контрасты ждут нас, едва мы пересечем испанскую границу. Воображение рисует нам если не действующую армию, пушки и самолеты, то хотя бы явственные приметы войны. Чем ближе мы к Испании, тем сильнее наше возбуждение, мы чувствуем, что наконец-то мы у цели — этим вызван и наш душевный подъем, и блеск глаз, и резкая жестикуляция, и безудержное веселье. Перед Безье поезд замедляет ход, наш провожатый проходит по коридору, предупреждает, что сейчас наша остановка; мы разминаем затекшие ноги.

Выходя из поезда, каждый глядит только на соседа, а вокруг люди — группами в десять, двадцать человек, все как один с одинаковыми бумажными пакетами, в городских пальто, в фетровых шляпах и кепках — вываливаются из поезда, пересекают перрон, упорно стараясь не замечать друг друга. Мы садимся в такси, называем водителю нужную нам гостиницу, глядим на проносящийся за окнами машины город. Город лежит на горе, и наша машина лезет на гору; мощенная крупным булыжником дорога вьется и петляет; домишки по бокам окрашены в пастельные тона — нежно-розовый, голубой, бежевый. Пальмы, узкие улочки, широкий главный бульвар; наше такси явно привлекает внимание прохожих. У гостиницы мы высаживаемся из машины, проходим в дверь, которую распахивает перед нами крепкая, в самом соку француженка. Она улыбается, называет нас camarades, приглашает подняться наверх, где для нас приготовлены комнаты. «Обед будет через десять минут», — говорит она.

В комнате холодно, здесь не топят. Мы умываемся холодной водой, прыгаем на мягких пуховых перинах, глядим в окно на раскинувшийся под нами город. Тут является наш провожатый, а с ним еще один парень из парижского комитета. Провожатый, похоже, недоволен нами.

— Помнится, я велел вам ехать в эту гостиницу, — говорит он и тычет нам карточку.

Мы озадачены.

— Она напротив, — говорит он, — вы поселились не в той гостинице.

— Но мы велели водителю ехать в гостиницу, которую вы назвали, — говорим мы, недоумевая, почему этому придается такое значение. Товарищи удаляются на совещание и вскоре возвращаются.

— Ладно, — говорят они. — Пусть двое из ваших ребят переберутся в гостиницу напротив. Понимаете, между гостиницами соперничество.

Мы смеемся.

— Вы пробудете здесь весь день сегодня и завтра до обеда. После обеда за вами заедет такси и отвезет вас в следующий пункт назначения. Будьте начеку, не пропустите машину. Ходить по городу разрешается, только ни с кем не разговаривайте. Если вы хотите потратить свои деньги, советуем купить табак и шоколад, но в первую очередь — табак. В Испании плохо с табаком.

Мы спускаемся в комнату, которая служит разом гостиной и столовой, где в ожидании обеда уже сидят человек двадцать. Еда самая неприхотливая: клиентуру гостиницы составляют рабочие. Подается суп с крупными ломтями хлеба, колбаса разных сортов, недурное пиво или вино — на выбор — и горячее овощное блюдо. За длинным столом сразу завязывается разговор. Все быстро осваиваются, хотя мало кто понимает друг друга. Среди нас два француза, три поляка, несколько румын — как на подбор молодые. Мы пробуем свои силы в разных языках. Большинство европейцев объясняются по-французски и по-немецки, и мы ведем, хоть и с запинками, нескончаемый разговор, соединяя немногие известные нам слова по меньшей мере из пяти разных языков. Мы потешаемся над языковыми потугами друг друга, но нас неодолимо тянет общаться: вместе куда веселее. Среди нас студенты, инженеры, докеры, конторские служащие, профсоюзные работники и фермеры. Почти все видят друг друга впервые, но держатся приветливо и непринужденно, словно закадычные друзья: рассказывают о том, кто кем работал на родине, о друзьях, о семьях. Они говорят о политической обстановке в Европе, о том, что законное правительство непременно должно выгнать иностранных интервентов из Испании; а ты чувствуешь, что для каждого из этих ребят, кем бы он ни был раньше, война в Испании — личное дело, глубоко и непосредственно его касающееся. Уже одно это само по себе — особенно если вспомнить, к каким разным слоям они принадлежат, — исключительно важно с политической точки зрения. Непосредственно о войне они совсем не говорят, не рассуждают ни об артиллерийских, ни о воздушных налетах, ни о пулеметных очередях. А ты чувствуешь, что многим из этих парней не суждено увидеть ни своих друзей, ни свои семьи; чувствуешь, что они не осознают, на что обрекают себя, что идеализм ослепляет их, мешает им трезво оценить то, что их ждет. И тут же понимаешь, что поспешил с выводами, что эти люди вовсе не ослеплены — вернее было бы сказать, что они одни из первых в истории солдат, которые знают, против кого и за что они идут воевать, и которые готовы воевать, хотят воевать. Их присутствие здесь, на французской границе, свидетельствует, что они ясно понимают свою цель. Ведь никто не заставлял их ехать сюда, ничто, кроме собственного душевного порыва, не могло заставить их приехать сюда.