Праздник жизни

как никогда не видела она грустных глаз Элеоноры в момент расставания...

как ее любовь к Элеоноре сменилась сначала ненавистью, потом безразличием...

как потом ни разу не хотелось ей постучаться в странную, невидимо разделяющую их стену, которую она ощущала куда реальнее, чем настоящую...

как она, когда Элеонора как-то тяжело болела, два дня и две ночи просидела около нее в больнице, исполняя свой долг. И ни разу у нее не возникло желания взять в свою руку руку Элеоноры.

Печаль нарастала. Словно дождь. Только ничто не сулило Елене облегчения, которое приходит обычно после хорошего ливня. Ей хотелось исчезнуть, чтобы в одиночестве поговорить со своей мятущейся душой. Спрятаться в камышах, как прячется болотная птица, укрыться в буреломе, как укрывается лесной зверь. Хотя бы мгновение побыть наедине с собой и пугливо не прислушиваться, не идет ли чужой, с недобрым сердцем. Елена не раз думала, что те, кто живет на свободе, должны дорожить этой свободой больше всего. И она никогда толком не понимала, что в них сильнее - инстинкт жизни или инстинкт свободы. Почему киты сами плывут умирать на берег океана?

Небольшая процессия медленно двигалась мимо изредка встречавшихся на пути домов и деревьев. Никто не провожал ее любопытными взглядами, никто почтительно не стягивал шапку. Кому же в теплый весенний день хотелось напоминать себе о бренности всего живого?

Елена видела желтые глазки мать-и-мачехи в придорожных канавах, красные, сжатые в кулак листья ревеня на краю сада, стволы деревьев, налитые смолой, которая, кое-где прорвав кору, стекала вниз, дав волю долго сдерживаемой силе. Страх смерти по весне становится сильнее.

Кладбищенские деревья просыпаются одновременно со всеми другими. Среди могильных надгробий и крестов вперемешку цвели заячья капуста, голубые барвинки, ветреницы... Погребальная процессия обступила могилу, как обычно на похоронах. Хотя была весна и земля казалась рыхлой и даже прогревшейся, Елену зазнобило, когда она увидела, в какой глубокой, темной яме придется лежать Элеоноре. Почему бы мертвому телу не истлеть, не исчезнуть, не слиться с воздухом, скажем, в три дня после смерти? И родные, и друзья смогли бы увидеть это чудесное превращение. И тогда было бы в тысячу раз легче научиться думать о смерти без страха. И почти захотелось бы верить, что все заканчивается легко и воздушно.

Адальберт встал в изножье могилы, отер пот, и на его приветливом лице появилось выражение решимости. Казалось, он хочет завершить похоронный обряд с честью. С христианской честью, которой учила его вера. Над тихим погостом раздался сочный низкий голос. Адальберт запел:

Возвожу очи мои горе,

откуда придет помощь моя.

Помощь моя от Господа,

сотворившего небо и землю.

Не даст Он поколебаться ноге твоей,

не воздремлет хранящий тебя.

Не дремлет и не спит

хранящий Израиля.

Господь - хранитель твой,

Господь - сень твоя

от правой руки твоей.

Днем солнце не поразит тебя,

ни луна ночью.

Господь сохранит тебя от всякого зла,

сохранит душу твою Господь.

Господь будет охранять

выхождение твое и вхождение твое

отныне и вовек.

Слава Всевышнему...

Извиваясь ужом, песнопение Адальберта заскользило между кладбищенскими деревьями.

Все провожающие с искренним благоговением слушали священника, и теперь лицо его выражало удовлетворение и радость свершения. Адальберт быстро дал знак могильщикам, словно хотел оберечь Элеонору от непредвиденного вмешательства, ибо в скорбящих уверенности не было.

Первые три горсти песка Адальберт бросил сам в торжественной тишине. Следом глухо застучали пласты земли, срывающиеся с лопат.

Елене казалось, что все это будет длиться бесконечно. Словно бы могила Элеоноры - бочка без дна, которую дочерям властителя Египта, оказавшимся за грехи в аду, следовало вечно наполнять водой.

Однако могила на глазах наполнялась. И вот уже сровнялась с землей и покрылась ветками туи и редкими букетиками цветов. Когда Елена зажгла свечи, на сердце у нее действительно стало намного легче.

Попрощавшись с каждым за руку, Адальберт, к удивлению Елены, попросил провожавших не расходиться, а, как и положено, возвратиться в дом и помянуть усопшую. Даже не глянув в негодующее лицо Елены, отговорившись обязанностями и нехваткой времени, Адальберт быстро двинулся по тропинке, петлявшей между могилок. Елене казалось, что он бежит, не оглядываясь, чтобы быстрее забыть, что натворил.

Она постояла минутку в надежде, что собравшиеся все же разойдутся. Когда же этого не произошло, не промолвив ни слова, повернулась, собираясь уходить. И провожатые двинулись за ней, как послушные овцы за пастухом. У кладбищенских ворот Петерис, сосед-бобыль, приветливо пригласил довезти до дома тех, кто постарше, в той же телеге, на которой прибыла сюда Элеонора.

Елена и Тодхаузен невольно переглянулись и с облегчением поняли, что им разрешено идти пешком. Они смотрели, как деловито провожавшие рассаживаются в телеге, воспринимая такую поездку как само собой полагающийся отдых старым ногам. Разговоров они не заводили, только обменялись несколькими вежливыми фразами.

Не разговаривали и Елена с Тодхаузеном, шедшие следом за медленно двигавшейся телегой.

Тодхаузен боролся с собой и был озадачен. Он исполнил все, что мать просила сделать ради отца, он был свободен. И ни минуты не должен был больше задерживаться тут. Рассказ матери о том, как Элеонора толкнула его отца на смерть, заменял Тодхаузену все Библии. Он знал его наизусть до самых мелочей и невольно постоянно к нему возвращался. Он тосковал об отце с такой силой, с какой вообще живой человек может тосковать о другом. Он рассказывал невидимому отцу обо всем, что с ним происходило. По фотографиям пытался представить его живым. Он никогда не делился с матерью своими страданиями, ибо мать была нервозной, мелочной, вечно удрученной. Иногда Тодхаузену даже казалось, что она ревнует его к покойному мужу за ту любовь, которую сын испытывает к отцу.

Его обидчица, его враг, которую до сих пор он лишь воображал, а порой и видел в бредовых снах, лежала сейчас под землей. Но все произошло и продолжало происходить совсем иначе, чем Тодхаузен представлял себе. Никому он больше не должен мстить, как задумал, когда был еще подростком, - долг был погашен сам собой. Если покой, который обрела Элеонора под холмиком весенней земли, можно считать расплатой за смерть отца. Как затерявшиеся в морских просторах следуют за зовом сирен, так и он следовал за медленно катившейся повозкой в дом Элеоноры. А рядом он слышал шаги Елены, и ему подумалось, что, когда дети выбирают родителей, они - всего лишь души и ничего не знают о плотской жизни. Тодхаузен увидел, как соприкоснулись их тени. Или свет, который светил им в спины, мог сотворить только тени?

Праздник жизни

С благодарностью распрощавшись с Петерисом, соседом-бобылем, провожающие с минуту смотрели, как он исчезает вдалеке, понукая лошадь в траурной упряжи. Зайдя в дом, все расселись кто где и стали тихо переговариваться.

Елена задержалась в саду. Она тянула время и побаивалась зайти в дом словно опоздавший на праздник, который страшится оказаться под перекрестным огнем взглядов, когда веселье уже в самом разгаре. Вдалеке кто-то жег прошлогодние листья или траву. Столб дыма поднимался в небо. Элеонора была душой - где-то между дымом и небом. Елена смотрела в ясное небо и вдыхала восходящий воздух. Она закрыла глаза и увидела бесконечную вереницу людей, которые все, как один, и медленно, как река, проплывали вдали. В руках они несли туески и посудины. Они плыли молча, и в единении их не было обреченности. Они совершали жертвоприношение во имя веры. Бескрайнее поле, все в туесках и посудинах. Утром они наполнятся росой. Тут же люди и плачут. И слезы их наделены силою. Они пробиваются в потусторонний мир.

Через окно за Еленой наблюдал Тодхаузен. Елена была притягательной точкой в этой серой пустыне, единственной точкой, к которой вольно или невольно обращался взгляд. Происходящее затягивало Тодхаузена, словно зыбучие пески. Может быть, вскоре из песка будет торчать лишь его голова и под палящим солнцем не найдется никого, кто бы подал ему живительный глоток воды?