Остановить песочные часы

На фоне малинового заката над водой вдоль кромки берега возвращаются на север серые журавли. Почти каждую минуту появляется очередной клин, то поменьше, то побольше, иногда двойной или тройной, и курлыканье птиц смешивается с негромким плеском накатывающих волн и шуршанием перекатывающихся ракушек. Журавль в небе — символ несбыточной мечты и абсолютной свободы. Так какая несвобода гонит его на юг, а потом обратно на север? Стая, инстинкт, закон выживания, продолжения рода, закон природы? Две недели я провела в ожидании, как за стеклянной перегородкой, отделявшей меня от остального мира, гоня от себя ответ на вопрос «А что, если?» Если да… если нет. Мне просто хотелось еще одного ребенка — ребенка нашей любви, нашего счастья, ребенка моего сумасшествия. Я готова была рискнуть всем.

А готова ли я рискнуть ради спасения чужой жизни? Рискнуть своим здоровьем? Что, если мой организм неадекватно среагирует на филграстим со всеми его побочными эффектами? Или вопрос стоит по-другому: смогу ли я показаться на глаза Илане, если откажусь? Да и вообще, как после этого на меня будут смотреть окружающие, мои сотрудники, мои подчиненные? Будут шептаться за спиной или выказывать открытое презрение? После того, как стало известно, что я подхожу как донор, есть ли у меня свобода выбора, или я, как тот журавль, должна подчиняться законам стаи? Остался ли у меня путь к отступлению? Меир пойдет за мной до конца, а девочки? Смогу ли я сама выдержать, если на Дану будут показывать в школе пальцами из-за того, что я откажусь от пересадки? Кого волнуют такие мелочи, как угроза моему собственному сдоровью? Обывателю это неинтересно, ему подавай душещипательную историю о маленькой умирающей девочке и черствой карьеристке, которая отказалась пожертвовать костный мозг, чтобы ее спасти. И все это из-за того, что какая-то сволочь грубо нарушила мое право на неразглашение частной информации. Не сволочь, скорее всего, просто кто-то решил приободрить Илану, подать ей знак, подарить надежду, исключительно из благих намерений, не особо задумываясь о другой стороне.

Темнеет окончательно. Я бреду в сторону стоянки, открываю кран с водой и смываю с ног песок, замечаю черные пятна мазута на подошвах. Когда-то здесь было корытце с керосином и железная щетка, чтобы оттирать ноги, а сейчас оно куда-то подевалось. Добираюсь до машины и, как могу, оттираю ноги бумажными салфетками, но без особого успеха. «В дегте вымазалась», — приходит на ум невеселая мысль, — «только перьев недостает». Туфли жалко, поэтому сажусь за руль босиком, что чертовски неудобно.

Меир первым делом усаживает меня на табуретку и протирает мне ноги каким-то вонючим растворителем. Потом он приносит тазик с теплой водой и мылом. Он сидит на траве, как большая обезьяна, зажав тазик босыми ногами, слегка массирует мои ступни и перебирает пальцы, преданно глядя снизу вверх.

— Зачем ты отключила телефон? — тихо спрашивает он.

— Черт, извини, действительно, заглушила звонок и забыла.

— Я себе места не находил.

Наклоняюсь и глажу его по большой коротко стриженой голове.

— Я уже думала, что что-то… что кто-то будет…

— Ты действительно этого хочешь?

— Хотела, очень, — на мои глаза навертываются слезы, — честно, хотела.

Меир хватает меня в охапку и несет по лестнице на второй этаж. Медленно раздеваюсь и залезаю под душ.

— Звонил профессор из больницы, — он пристраивается на дальний край ванны, — он тоже не мог тебя поймать.

— Что, спрашивал, как дела?

— Посторонние мужчины с некоторых пор очень интересуются твоим нижним бельем.

— И что ты ему сказал?

— Что лет сто назад вызвал бы его на дуэль за такие вопросы.

— Наверное, не надо было мне все это затевать.

— Никогда не поздно отказаться.

— Илана знает, что есть первичное соответствие, и что я — потенциальный донор.

— Каким образом?

— Не знаю, но кто-то постарался и растрепал.

— Ты с ней говорила?

Киваю.

— Ты ей пообещала?

Снова киваю. Меир не знает, что сказать. Он, скособочившись, сидит на ванной и лихорадочно соображает, что бы такое придумать. Он с самого начала не был в восторге от моей затеи.

— Можно организовать звонок профессору…

— Ты о чем, какой звонок?

— Ну от коллеги, как бы.

— Как бы? Как это, как бы?

— А что? — Меир смотрит на меня удивленно. — Подать твою историю в слегка другом свете, чуть сместить акценты.

— В каком свете? Какие акценты?

— Что твое положение намного серьезнее, чем ты его описала, что ты геройствуешь понапрасну, потому что пересадка нужна твоей коллеге по работе, а реально, твой собственный риск гораздо больше… Больший, чем ты описала его профессору. Чтобы он сам отказался от тебя.

Не знаю, что и сказать, мычу нечто нечленораздельное.

— Да он просто может решить, что ты не подходишь, и все тут! Что он все взвесил еще раз…

— Подожди, так он сказал, что я подхожу?

— Еще не поздно передумать.

— С этим не шутят: думал-передумал. А если бы речь шла о ком-то из наших… — язык у меня не поворачивается продолжать.

— Ты соображаешь, на какой риск идешь!?

— Меир, это будет меня преследовать всю жизнь.

— А меня будет преследовать всю жизнь, что моя жена — самоубийца!..

— Не смей так говорить!

— …и твоих детей — тоже!

— Меир, прекрати! Ты не можешь…

— Могу, и еще как. Но истина заключается в том, что ты и сама прекрасно это понимаешь.

— Какая истина, где ты увидел истину?

— Риск бывает разумный и неразумный. В данном случае, риск — неразумный. И в том, что риск неразумный, я вижу истину…

Математик заговорил, логик и схоласт, которого не переспоришь. Теоремы, аксиомы, логические парадоксы — любимое занятие на досуге. Малолеткам про точки рассказывает. Внезапно я осознаю, что чем больше доводов приводит Меир, тем больше мне хочется ему возражать. Моя душа восстает против правильных и сухих логических доводов.

— … и ты ведешь себя иррационально.

Ключевое слово: «иррационально». Я считаю себя весьма рациональным человеком. Для нас обоих «иррационально» обычно служит насмешкой или ругательством, но сейчас мне неприятно это слово, которое звучит несправедливо и фальшиво. Меир пристально, как-то отстраненно и нарочито рассматривает мое тело, как будто никогда его не видел, и мне впервые хочется укрыться от его взгляда.

— Цыпленок, ты только посмотри на себя, какие пересадки…

— Выйди отсюда! Сейчас же! И оставь меня одну!! — я не сдерживаюсь и запускаю в него мыльной мочалкой.

Меня переполняет обида — обида на него, на себя, на обстоятельства. Я не могу спорить с логикой, с фактами, с реальностью, но… зернышко сомнения проросло и пустило корни. Подарите мне жизнь… Единственная причина, по которой можно отказаться, — другая жизнь. Что ж, раз не получилось, то сухая логика здесь бессильна. Она уродлива, эта логика, она мне неприятна. Смертельная болезнь ребенка — это как песочные часы, которые не можешь остановить, только смотришь на приближающийся конец времени, потому что не представляешь себе жизни после того, как упадет вниз последняя песчинка.

Когда я спускаюсь вниз, пир в самом разгаре. В отсутствие нормального семейного ужина Меир заказал пиццу, украсил ее «для кошерности» ветчиной и разогрел в духовке. В воздухе витают запахи, которые могут оставить равнодушными лишь убежденных вегетарьянцев, к коим мое семейство не относится. Черно-белое зверье то трется о ноги, всячески пытаясь обратить на себя внимание, то с гордым видом усаживается поодаль и изображает полную индифферентность или смертельную обиду. Изощренная тактика приносит свои плоды, и, несмотря на мое строжайшее правило не кормить за едой животных, ветчина тайком уходит под стол. На замечания и придирки у меня нет ни сил, ни желания, поэтому, сделав пару раз для порядка страшные глаза, наблюдаю за техникой конспирации. Она кардинально различается в три и в шесть лет. Мааян пристально за мной следит, и когда ей кажется, что я отворачиваюсь, то Белке мгновенно перепадает кусок. Дана же, наоборот, не суетится, нарочито не обращая внимания на Кляксу. Она не таясь опускает руку под стол, якобы ногу почесать, но между пальцами у нее зажато лакомство. В какой-то момент Белка замечает, что ее товарке перепадает значительно больше. Она оставляет свой пост рядом с Мааян, подкрадывается к Дане и, когда та в очередной раз переправляет контрабанду, вцепляется когтями ей в руку, пытаясь перехватить законную добычу Кляксы.