Плато

Он обернулся. Непричесанная Сюзанна стояла за спинкой его стула в застиранном халате на голое тело. Редактор любил в ней ту кокетливую томность, которая (настаивают злопыхатели) хороша лет до тридцати, потом начинает казаться претенциозной, а годам к сорока и вовсе оборачивается сигаретами натощак, частыми истериками да многодневными залежами немытой посуды на кухне. Но Сюзанне далеко было до сорока, благо аркадские женщины старели поздно. Да и с какой стати Гостя должно было заботить ее старение? Они были друзья и только, если не считать, разумеется, того незначительного эпизода перед самым ее возвращением в Аркадию, терпимых мук совести и братского поцелуя в щеку к исходу сумбурной и маловероятной ночи на окраине Столицы. После этого происшествия (которое, по разумению нашего героя, требовалось для восстановления мировой симметрии) на раскаяние времени не оставалось. Стартовала затяжная серия проводов, Хозяин глядел гордыми, счастливыми, волчьими глазами, и в щетине его в те дни начала пробиваться неожиданная седина. По скучным техническим обстоятельствам улетая на несколько дней позже жены, на ее прощальном вечере он охотным шепотом делился планами развернуться, супружеской верностью пренебрегать по мере новых (практически неограниченных) сил и возможностей, писать исправно, а кое-кому даже прислать из благословенной Аркадии фиктивную невесту - брак по расчету был в те времена наиболее безболезненным способом оставить мрачные пределы Отечества, не обогащая свой словарь отдающим могилой словом "навсегда".

Сама Сюзанна была благодушна и лучезарна, хотя, разумеется, и набегала на ее чело известная грусть от прощания с друзьями. К тому же они оставались в клещах тайной полиции и очередях за стиральным порошком, а она после трех с лишним лет, положенных на алтарь славянской культуры, возвращалась, по всеобщему убеждению, в свои райские кущи, с материалами для диссертации, с законным мужем, о котором так были наслышаны родственники и знакомые. Собравшиеся за прощальным столом дружно и сокрушенно кивали головами. Многие из них в отъезде в Федерацию (на худой конец, в Аркадию) видели главную цель своей незатейливой жизни. Впрочем, иные вполне достойные личности тоже в те годы рвались из Отечества. Трудность рискованного предприятия только усиливала его притягательность, а былые и настоящие мерзости режима казались еще отвратительней, когда открывалась возможность избавиться от них однажды и навеки.

Холостой жизнерадостный редактор (профессия и второе прозвище нашего Гостя) не кивал в унисон остальным - ни об отъезде, ни, тем паче, о бегстве он тогда не помышлял, несмотря даже и на маячивший в ближайшем будущем отъезд женщины с короткой стрижкой к фальшивым родственникам в Ассирию. Сочувственно, но без тени зависти слушая откровения Хозяина, он не забывал, что каждому в жизни назначен свой собственный путь, и что его, Гостя, путь, лежит... хм… На этот вопрос он ответить не мог, да и, по чести сказать, редко задавался им в такой обнаженной, похожей на кривой мясницкий нож, форме.

- Здесь совсем другая жизнь, не о чем было писать. За все эти годы даже никаких воспоминаний не осталось.

- Чем-то ты жила целых семь лет, - пробормотал Гость.

- Учебу я бросила. С мужем уже три года не живу. Два аборта. Бедность. Ведь это все не мое. Муж дает мне жилье, полный пансион, мелочь на карманные расходы. Стоит его фирме лопнуть - и я окажусь на улице.

- Почему его фирма должна лопнуть?

- Я в его темные делишки не влезаю, - отмахнулась Сюзанна.

Проводы отшумели семь лет назад, а за три года до них, на обледеневшей скамеечке просквоженного весеннего парка, Хозяин за бутылкой портвейна жаловался сочувствующему товарищу, что взбалмошная, запутавшаяся Сюзанна (тут незаметно приблизился полицейский и начал пугать их, пока и ему не предложили нескольких глотков из горлышка) никак не решается выходить замуж за него, Хозяина, которого друзья числили в тонких артистах жизни, а недруги - числом значительно больше - в мелких, пусть и изобретательных авантюристах. На горизонте (не парка, а их тогдашнего будущего) маячил соперник, кроме того, после полугода стажировки в мрачном здании столичного университета Сюзанне порядком опостылела напряженная, но однообразная жизнь славянской державы, и в иные минуты ей хотелось, грешным делом, послать обоих кандидатов куда подальше и вернуться к нормальному существованию - оба настаивали на ее приезде в Отечество "хотя бы на год-другой"...

Дня через два он удостоился выслушать и ее девичьи сомнения под безоблачными взглядами нимф и купидонов с расписного потолка бывшей дворянской усадьбы, давно обращенной в пустой и холодный музей. Притворяясь беспристрастным, он перебивал Сюзанну, указуя на прожилки мрамора, на выцветшие гобелены и коричневые с золотом корешки любовно переплетенных французских романов из библиотеки, чудом уцелевшей во время Великого переворота. Сюзанна, от души опасаясь непонимания, начала ab ovo, с последних хиппи, виденных ею в детские годы, со стрекотания газонокосилки и уютного запаха перемолотой в зеленую кашицу травы, с лепета снега на темной зимней улице и посвистывания поездов, неукоснительно проносившихся мимо их пригорода из одних городов в другие, а там и в прерии дальнего Запада. “Интересно, - он привычно очищал путаные речи собеседницы, - с таким идиллическим детством, что же тебя потянуло в наши края и нашу юродивую культуру?" Сюзанна то сбивчиво разъясняла, что детство все равно кончилось, то ссылалась на какие-то сугубо личные обстоятельства, то вдруг заявила, что аркадскую жизнь она приемлет как бы умом, а сердцем ее тянет к иной, как раз к той - с некоторыми поправками - которую она наблюдает в Столице.

Тут Гость пришел в обычное для обитателя утопических стран возмущение. Долг всякого пришельца из-за железного занавеса, по его тогдашнему разумению, состоял (а) в жалости к коренным жителям и (б) в критике неизлечимых пороков режима, включая нищету и полное отсутствие гражданских свобод. Ему даже вдруг захотелось, чтобы Сюзанна, осуществив наиболее глупые из своих фантазий, вышла замуж именно за идиота-художника в драных штанах, и наяву убедилась во всех прелестях пригородов Отечества, где во флигеле без телефона и канализации ютился означенный художник, не имевший вида на жительство в Столице. Справедливость, однако, требовала выступить на защиту Хозяина, за которым наша романтическая героиня, несомненно симпатичная Редактору, была бы, как за каменной стеной в любом месте мира. Гость ни на чем не настаивал, лишь неназойливо расставлял акценты, подкрепляя их то блеском хрустальной люстры в луче весеннего солнца, то потемневшими портретами фрейлин с закрытыми, словно в легком сне, глазами. Долго они шуршали музейными тапочками по простывшему наборному паркету - Сюзанна в немыслимо оранжевой куртке и Гость в затрапезном пальтеце из районного универмага, с желтовато-серым увесистым пакетом под мышкой - в те годы аркадское посольство выдавало своим гражданам не только "Аркадский Союзник", но и строжайше запрещенное приложение к этому достославному журналу.

"Благородная я личность, - торжественно думал Гость. - Кто мне велит стараться за товарища, а не самому окрутить богатую невесту?"

Эта мысль, впрочем, была несерьезной, я бы даже сказал, литературной. Редактор в те месяцы переживал очередной разрыв, кроме того - сам бы запрезирал своего друга, если б тот исключительно богатую невесту видел в просвещенной, хотя и наивной девице, Бог весть чем пожертвовавшей ради того, чтобы причаститься туземных проблем их несчастного Отечества, и теперь в сомнениях глазеющей на пустую сцену бывшего крепостного театра.

- И если совсем откровенно, - она резко повернулась к Гостю, обдав его травянистым запахом духов, - меня в посольстве очень отговаривают. Конечно, я не верю, что Хозяин сделал мне предложение, чтобы уехать, он же и сам предлагает жить здесь. Но консул меня уверял, что вы, только не обижайся, только тут такие интеллектуальные, а за границей мигом становитесь самыми обыкновенными, только ноете больше других...