Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство

– Где папа? – спросил я Мэри. – Что они с ним сделали?

– Это твой папа, Джо, – тихо ответила она, и я заметил, что на ее лице сверкнули слезинки.

Мэри было так же тяжело видеть папу таким, как и мне, но она должна была оставаться мужественной передо мной и не отчаиваться. Сестра, стоявшая у главы кровати и проверявшая что-то на мониторе, сочувствующе посмотрела на меня.

Я снова повернулся к забинтованной фигуре. Некоторые части тела были полностью погружены в чистые емкости с жидкостью, и мне тогда показалось, что с этих частей капает кровь и отваливаются кусочки сырого мяса. Или мне так показалось, потому что я мало что мог разглядеть сквозь жидкость, кроме ужасных ожогов. Аппарат издавал громкие звуки, похожие на вздохи, и папина грудь поднималась и опускалась. Но его лицо было так сильно забинтовано, что не было видно ни глаз, ни рта.

– Пап? – неуверенно сказал я, но слово прозвучало странно, застряв у меня в горле.

– Он не может говорить, – объяснила Мэри и погладила меня по голове.

Я начал отходить от кровати, охваченный ужасом от увиденного. Мэри вдруг поняла, что совершила ошибку, уступив и взяв меня с собой в больницу, но было уже поздно. Мама неожиданно появилась по другую сторону кровати, заставив меня подпрыгнуть и задрожать от страха. Конечно, она собиралась наброситься на нас, так же как делала это во время своих визитов в мастерскую.

Но в этот раз все было иначе: мама разыгрывала из себя убитую горем молодую жену – разумеется, для стоявшей в палате медсестры. Продолжалось это недолго. Ее печаль моментально сменилась гневом, как только мы остались одни. По ее искаженному злобой лицу было ясно, что она совсем не рада видеть здесь Мэри.

– Какого хрена ты здесь делаешь? – прорычала она, как только медсестра отошла достаточно далеко. – Он мой гребаный муж, не твой.

Мэри было нечего сказать в свою защиту. Мама с папой официально были все еще женаты, так что именно мама являлась его ближайшим родственником, и именно с ней приходилось иметь дело докторам и медсестрам, когда обсуждалось его состояние или нужно было принимать решения. Для медперсонала не имело значения, что они собирались разводиться. Мэри была лишена любой медицинской информации, включая принимаемые меры, что приводило маму в восторг. Пока отец оставался без сознания, мать имела абсолютную власть над всеми нами.

Хотя тогда я и не понимал этого, папа оставался жив, только благодаря аппарату искусственного поддержания жизнедеятельности.

– В любом случае, врачи сказали мне, что ему не удастся выкарабкаться, – заявила мама. – Они считают, что пора выключать аппарат, но последнее слово остается за мной.

Мэри вскрикнула и прикрыла рот рукой.

– Нет, Лэсли. Пожалуйста, не делай этого. Нельзя терять надежду. Может быть, еще есть шанс.

Я прижался к руке Мэри, пытаясь понять, о чем они говорят, но по выражению маминого лица я понял, что она уже приняла какое-то решение. Очень важное решение.

– Он был отвратительным мужем и раньше, а уж теперь от него вообще никакой пользы, – Она наслаждалась возможностью держать в руках жизнь человека, который, по ее понятиям, так бесчестно предал ее, наслаждалась безграничностью своей мести, теперь уже ни капли не беспокоясь об образе убитой горем вдовы.

– Ваш развод уже начался, – протестовала Мэри. – Он жил со мной. Я – его ближайший родственник. Я должна принимать решения.

– Я – его законная жена, – закричала мама, заставляя всех посмотреть на нас. Сестры уже бежали к нам, чтобы успокоить спорящих. – Ты – просто его шлюха.

Мэри попыталась объяснить ситуацию медсестрам, и одна из них побежала за врачом, но это ничего не дало. Если бы папа был в сознании, он бы сказал, что Мэри должна принимать все решения, а маму вообще не нужно пускать в больницу, но после взрыва он не произнес ни слова. Никогда.

– Здесь я принимаю решения, – настаивала мама в разговоре с врачом, – и я разрешаю отключить его!

Охваченная печалью, Мэри продолжала сражаться, хотя, наверно, и не надеялась изменить принятое решение. Она умоляла подумать, но мать становилась только злее от того, что Мэри смела спорить с ней. Спор становился все более громким и ожесточенным, и, чтобы он не перерос в драку, пришлось позвать охрану госпиталя. Мэри заставили покинуть помещение.

– Его можешь оставить здесь, со мной, – сказала мама, указывая на меня. Я спрятался за Мэри, съежившись так, чтобы меня не было видно.

– Нет уж. Он останется со мной, – настояла Мэри, крепче сжимая мою руку. – Уильям хотел бы этого.

Она знала, что отец никогда бы не позволил отдать меня матери, и ужаснулась, представив, что та может сделать со мной в своем доме. Зная, что закон на ее стороне, мама попросила персонал больницы вызвать полицию. Несмотря на то что я был совсем не нужен матери, она никогда бы не дала Мэри оставить что-то, принадлежащее ей. Но Мэри была непреклонна, и мы все чего-то ждали, пока персонал больницы нервно кружился вокруг.

Когда прибыла полиция, они посадили женщин в две разные комнаты и сначала поговорили с Мэри. Я прижимался к ней, пока она объясняла, как папа получил право опекунства из-за того, как мать обращалась со мной, и что единственным его желанием было защитить меня от матери. Но не было ничего, что могло бы изменить сложившуюся ситуацию. По закону я принадлежал матери, и если она говорила, что я должен вернуться к ней, у меня не оставалось выбора. Полиция, наверно, не понимала, в чем заключалась проблема, ведь мама уже воспитывала пятерых детей. Я слушал, не до конца понимая их разговор, пока женщина из полиции не опустилась на колени прямо передо мной.

– Тебе нужно пойти с мамочкой, – сказала она, и я закричал:

– Нет! Не заставляйте меня!

Больше Мэри ничего не могла сделать. Мы вышли в коридор, где мама продолжала злорадствовать:

– Они его отключили. Нечего здесь больше торчать. Пошли, Джо.

Мы с Мэри разрыдались, когда мама схватила меня и потащила к выходу. Всего пару дней назад Мэри мечтала о том, как проведет с папой всю жизнь, воспитывая меня как родного ребенка. Теперь она стала матерью-одиночкой, и единственной памятью об отце стал мой сводный брат, который родился за пару месяцев до катастрофы.

Пока мы шли, мама решила убедиться, что я понял, что произошло.

– Твой папа мертв. Он не вернется. Он – сраный мертвец.

– Он попал на небеса? – спросил я сквозь слезы.

– Нет, он попал в ад, куда попадают все гадкие люди! Бог сказал, что он был отвратительным человеком, и теперь его тело будет гореть, пока не сгорит дотла. Это Бог бросил ту сигарету в бензин, но не слишком хорошо постарался, пришлось ему помочь, да? Теперь его тело бросят в печку, где оно будет гореть, пока не развалится.

Пока она говорила, я вспомнил горящий окурок, отскочивший обратно в гараж из-за рокового порыва ветра. Неужели я стал свидетелем Божьей воли? Кто еще мог так управлять ветром? Ее слова были произнесены с презрением и насмешкой, но не были лишены какой-то пугающей логики. Передо мной возник образ отца, объятого пламенем и бегающего по мастерской, и именно так я представил его вечное пребывание в аду.

Я задыхался от рыданий.

– Не думай, что ты какой-то особенный, – сказала мне мама, со злостью сжимая мою руку, – только потому, что ты был папиным любимчиком, и потому, что ты видел его в гребаном огне. Ты совсем не особенный. Ты – ничтожество, и я собираюсь тебе это доказать. Только дай мне чертово время.

Глава 5

Вонючий гав

Как только мы переступили порог большого маминого дома в викторианском стиле, стоящего отдельно на окраине квартала, у меня не осталось никаких иллюзий по поводу места в семейной иерархии. Я не то что перестал быть особенным – теперь я принадлежал к самому низшему классу. В холле появились Ларри и Барри, и, прежде чем один пнул меня, а другой ударил по руке, Ларри сказал: «Я смотрю, маленький ублюдок вернулся». Мама позвала Уолли вниз и объяснила им троим, что отец меня совершенно избаловал и что я должен знать свое место в семье – последнее место. Папа любил меня больше всех, и для мамы я был частью его предательства, и убедить остальных в том, что я просто испорченный ребенок, считающий себя лучше других, не составляло труда.