Декоратор. Книга вещности

— Командиркуданести?

— Этошолимашинкастиральная?

— Ближеподогнатьнеможемникак!

— Щаназадсдадимидиванчиквашвытащим.

Грузчики. Самое невыносимое в переезде.

Больше всего хочется сбежать из квартиры, пусть эти изъясняющиеся на птичьем языке хмыри в разлапистых рукавицах хозяйничают сами. Но боязно. Люди, благосостояние которых зависит от того, какой вес они могут поднять на грудь или сволочь на загривке, неизбежно, как и все вьючные животные, весьма примитивны, а поскольку работа скучная, они всё время ищут развлечений — в смысле: чего б сломать?

«Ёмоёчойтосней?» — слышишь ты под аккомпанемент разлетающегося в пыль фарфора. «Непрошламалешко?» — под стук лакированной крышки концертного рояля о свеженький косяк. «Пропадаймоятелега!» — под резко обрывающийся смех, когда впопыхах зашвыривают в квартиру стул, а он, ясное дело, приземляется на стеклянный стол от гарнитура и разбивает его вдребезги. Всё это я слыхал и прежде.

Жаловаться бесполезно. Вы можете сколько угодно тыкать нахала носом в поцарапанный рояль и призывать к ответу. Он поднимет на вас бессмысленные глаза, разведёт руками, скажет «Тяжёлыйчожвыхотитебывает. Вроденестрашно?» и затушит самокрутку, вид которой не оставляет места сомнениям в её происхождении: спускаясь вниз за очередной жертвой, грузчик подцепил в прихожей обоину и набил её табаком. Мне даже интересно, как выглядит дом грузчика, неужели и там кругом разбитые вазы, поцарапанная мебель и вмятины на всей технике? Не исключено. На выезде веселее, но дома-то приятнее!

На фасаде посудомоечной машины «General Electric» (хромированная сталь, глазки индикаторов оправлены в тёмный окисленный алюминий) здоровущая вмятина. Впечатление такое, что кто-то саданул по ней кованым сапогом. Нарочно. Я просто вижу, как перемигиваются двое самых младших в бригаде, два братца, как подначивают друг дружку: «Слабо?» и как потом один из них задирает ногу и бьёт, и ржёт при этом: им не понравилось что-то — что-то — во мне или в моём поведении, а вещь, вот она, в их власти.

Я пробую держать себя в руках. Дожидаюсь бригадира — это семейная фирма, значит, он приходится отцом обоим вредителям, которые продолжают азартно играть в вышибалы с моими вещами по всей квартире, — веду его в кухню и показываю ему, что случилось. Он склоняется над вмятиной и принимается ковыряться в ней, как если бы её можно было отыскать только на ощупь. Я вижу, как его заскорузлые, с въевшимся никотином пальцы движутся вдоль воронки, оставляя отпечатки вдвое, по-моему, шире, чем у нормального человека. В его рукавице, которую он положил на крышку изуродованной машины, разместилось бы ежовое семейство.

— Бываетсамипонимаете. Вроденестрашно?

Ему лет пятьдесят пять, он облачён в грязный синий комбинезон, а вокруг шеи обвязан детский шарфик с красным рисунком. Когда смотришь на него, первым делом, сразу за кулаками, в глаза бросаются желтушные белки глаз и свисающая из носа растительность, которая приходит в движение при каждом вдохе.

— Что вы называете «нестрашно»? Мне придётся её поменять.

— Шостоит?

— Возможно, я смогу купить новый фасад, — отвечаю я, не желая озвучивать всю сумму. Эта машина стоит как два переезда, который, что скрывать, оплачивается самым что ни на есть «чёрным налом». Как говорили наши стеснительные родители, «мимо кассы в карман без хлопот и налогов». Теперь я проклинаю свою дурость, будь у меня с ними официальный договор, я чувствовал бы себя защищённым хотя бы юридически.

Лезть на рожон, когда большая часть моих вещей по-прежнему в их руках, опасно. Суровое лицо бригадира озаряется сочувствием.

— Штукускинуда?

— Хорошо. Большое спасибо.

Беседу пора заканчивать, потому что его сыночки взялись за мои лампы.

Катрине в своём репертуаре, это просто предательство с её стороны — сбежать, когда на карту поставлено всё, чем мы богаты. Куда, кстати, она запропастилась? Поневоле вспомнишь 9 апреля 1940 года [2].

Но зато какое блаженство наступает потом, когда все вещи уже дома, с нами, а грузчики, получив на руки на тысячу меньше обещанного, исчезли.

Вещей не засилье. Фактически мы больше отправили на помойку и барахолку, чем взяли с собой. Зачем морочиться с переездом, если не собираешься менять всё подчистую? Относительно чёткая работа грузчиков и, по большому счёту, не катастрофические последствия их обращения с мебелью объясняются богатством их улова. («Тыправдаэтовыкидываешь? Можноявозьму?»)

Можете оспорить то, что я сейчас скажу, но мне достаточно знать, сколько в доме вещей, чтобы определить коэффициент вкуса владельцев. Делается это так: сначала сосчитайте количество предметов. Книги не считайте (если их очевидно много или очевидно мало, то, соответственно, прибавьте или вычтите единицу). Одинаковые стулья считайте как один. На каждый предмет искусства и декора добавляйте по единице. Кухонная утварь не считается, разве что предмет чисто декоративный, без практического смысла (последние стоят по единице). Встроенные сооружения типа стерео-установок не учитываем. Нас интересуют только детали.

Таким образом вы получаете число, большее или меньшее. Теперь надо выяснить продажную стоимость этого всего. Не ту цену, по которой вещи были куплены, а ту, за которую их сейчас реально продать. Антиквариат всегда дороже бэушной IKEA, независимо от того, за что вам досталось то и другое. Сосчитайте всё это, грубо приблизительно. Теперь поделите полученную сумму на количество предметов, и получится удельная сумма (например, две тысячи крон делим на двадцать пять, получается восемьдесят крон за штуку).

Число живущих в доме людей роли не играет, но вот возраст их необходимо учесть. Можно считать правилом, что с возрастом люди накапливают вещи. В итоге получаем формулу для расчётов: X (общая стоимость) делённый на Y (число вещей) плюс n (возраст хозяина в годах минус 25). То, что получится, и есть коэффициент вкуса. Чем он выше, тем больше вкуса можно предполагать в хозяевах квартиры. Ниже всего он будет у зелёной молодёжи, которая забивает своё логово всякой дребеденью, а выше — у людей зрелых, окружающих себя тщательно отобранными вещами неоспоримой ценности. Как написали бы в таблоиде, воображаемыми полюсами этой шкалы вкуса можно считать Элвиса Пресли и Пабло Пикассо.

Где на этой шкале находимся мы с Катрине? Пока мы слишком молоды и не настолько знамениты, чтобы обосноваться на самом верху, но наш коэффициент, скажем так, внушает отрадную уверенность. Благодаря тому, что мы не засоряем дом «милыми пустячками».

Нет, грешен. Один такой «сувенирчик» у меня есть, но это уже в порядке стёба. Обычно, когда люди хотят продемонстрировать свой пиетет к классическому функционализму, но не могут или не хотят практиковать его всерьёз, они берут один предмет, скажем кресло от Ле Корбюзье, и ставят его на виду, особняком от рядовой мебели. Сидеть в нём не положено, а положено носиться с ним как с фетишем, ибо он — доказательство правильного вкуса хозяев.

По-моему, это вульгарно, не говоря уже о полном выхолащивании сути функционализма. Наибольшие извращенцы, а также спесивцы выберут «Красно/Синий стул» Геррита Ритвельда — кресло геометрических форм, где и спинка, и сиденье, и подлокотники из дерева (кстати, сидеть в нём гораздо удобнее, чем можно было бы подумать).

Такой выставочный экземпляр есть и у меня, но миниатюрный. Копия стула «Барселона» Миса ван дер Роэ, из настоящей стали и кожи, но максимум 15 сантиметров в высоту. Я купил его в Барселоне в лавке для архитектурных фанатов, теперь он висит на стене в стеклянной коробке, типа музейной витрины, чтоб не запылился. Но, раз уж мы рассчитывали коэффициент вкуса, поспешу добавить, что малый размер моего стула почти не сказался на его цене.