Возможность острова

Следуя рекомендациям Верховной Сестры, я уже давно каждое утро, проснувшись, выполнял упражнения, описанные Буддой в его проповеди об основах внимательности.

«Так живёт он, созерцая тело в теле, внутри собственного тела; или живёт, созерцая тело в теле снаружи; или живёт, созерцая тело в теле внутри и снаружи. Он живёт, созерцая возникновение тела; или он живёт, созерцая растворение тела; или он живёт, созерцая возникновение и растворение тела. „Вот тело!“ — так его внимание устремлено к настоящему, только пока оно служит познанию, пока служит внимательности. Независимый, живёт он и ни к чему в мире не привязан».

Каждую минуту своей жизни, с самого её начала, я всегда сознавал собственное дыхание, кинестетическое равновесие собственного организма, его основного флуктуирующего состояния. Я никогда не знал той огромной радости, того преображения всего физического бытия, какое переполняло Даниеля1 в момент реализации его желаний, и в частности того ощущения перехода в другой мир, какое он испытывал, входя в женскую плоть; я не имел о них ни малейшего представления, и теперь мне казалось, что жить дальше в подобных условиях я больше не смогу.

Над лесистым ландшафтом занялась сырая заря, а с нею ко мне пришли сладкие, непонятные мечтания. А ещё пришли слезы, и ощущение соли на щеках показалось мне очень странным. Потом встало солнце, а с ним появились насекомые; и тогда я начал понимать, какова была человеческая жизнь. Мои ладони и ступни покрылись сотнями крошечных волдырей; они жестоко зудели, и минут десять я яростно чесался, пока не расчесал кожу до крови.

Позднее мы вышли на луг, Фоксу удалось поймать в густой траве кролика небольших размеров; точным движением он перервал ему сонную артерию, а потом принёс окровавленного зверька к моим ногам. Когда он начал пожирать его внутренние органы, я отвернулся; так устроен мир живой природы.

В течение всей следующей недели мы двигались по холмистой зоне, которая, судя по карте, некогда именовалась Сьерра-де-Гадор; кожный зуд уменьшился, вернее, я в конце концов стал привыкать к этой непрекращающейся муке, которая усиливалась на закате дня, — как стал привыкать к слою грязи, покрывавшему мой эпителий, и к более выраженному запаху своего тела.

Однажды утром, проснувшись перед самым рассветом, я не ощутил рядом тёплого тельца Фокса. Я вскочил, охваченный ужасом. Он стоял в нескольких метрах от меня и, чихая от ярости, тёрся о ствол дерева; то, что причиняло ему боль, явно находилось за ушами, у самого загривка. Я подошёл, осторожно взял его за голову и, раздвинув шерсть, быстро обнаружил маленькое серое вздутие шириной в несколько миллиметров: это был клещ, я встречал его изображение в трудах по зоологии. Я знал, что извлекать этого паразита следует с большой осторожностью; вернувшись к рюкзаку, я достал пинцет и пропитанный спиртом компресс. Фокс слабо повизгивал, но стоял неподвижно все то время, пока я производил операцию; медленно, миллиметр за миллиметром, я наконец вытащил клеща — серый, толстый, отвратительного вида мешочек, раздувшийся от выпитой крови; так устроен мир живой природы.

В первый же день следующей недели, поздним утром, обнаружилось, что путь на запад мне преграждает огромная расселина. Я знал о её существовании по данным, полученным со спутника, но почему-то вообразил, что смогу через неё перебраться. Абсолютно вертикальные стены из отливающего синевой базальта уходили на сотни метров вниз, где смутно виднелось неровное дно, состоящее, по-видимому, из чёрных камней и грязевых озёр. Прозрачный воздух позволял во всех подробностях рассмотреть противоположную стену: она была такая же отвесная и находилась километрах в десяти.

Карты, составленные на основании съёмочных работ, не давали представления о непреодолимом характере этого препятствия; зато они позволяли судить о его протяжённости: расселина начиналась в районе, где в своё время находился Мадрид (город был разрушен в результате серии ядерных взрывов на завершающем этапе одного из межчеловеческих военных конфликтов), пересекала весь юг Испании, болотистую зону, образовавшуюся на месте прежнего Средиземного моря, и уходила в глубь африканского континента. Оставалось единственное решение — обогнуть её с севера, сделав крюк в тысячу километров. В растерянности я посидел несколько минут на краю пропасти, свесив ноги в пустоту; над вершинами вставало солнце. Фокс уселся рядом и поглядывал на меня вопросительно. По крайней мере, проблема его пропитания больше не стояла: в этих краях было много кроликов, которые нисколько его не боялись, подпускали совсем близко и давали себя задушить; видимо, естественные хищники исчезли здесь много лет назад. Меня поразило, насколько легко у Фокса проснулись инстинкты его диких предков; и ещё поразило то, что ему, никогда не знавшему ничего, кроме тёплой квартиры, явно доставляло удовольствие вдыхать горный воздух и носиться по альпийским лугам.

Погода стояла тёплая, даже жаркая; мы без всякого труда преодолели горные цепи Сьерра-Невады через Пуэрто-де-ла-Рагуа, на высоте двух тысяч метров; вдали виднелся заснеженный пик Муласена: несмотря на все геологические потрясения, он по-прежнему оставался самой высокой точкой Иберийского полуострова.

К северу простиралась зона плато и известковых возвышенностей; почва здесь была изрыта многочисленными пещерами. В них укрывались ещё доисторические люди, первые обитатели этого региона, а позже — последние мусульмане, изгнанные из Испании во времена Реконкисты; в XX веке их превратили в рекреационные зоны и отели; я взял за правило днём отдыхать в них, а с наступлением темноты продолжать путь. Наутро третьего дня я впервые заметил следы присутствия дикарей — кострище, кости мелких животных. Они развели огонь в прямо на полу одной из комнат, расположенных в пещере, и прожгли ковёр, хотя на гостиничной кухне стояла целая батарея стеклокерамических плит, — они не способны были понять, как устроены эти машины. Я не переставал изумляться: оказывается, оборудование, изготовленное людьми, спустя столько веков находилось по большей части в рабочем состоянии; электростанции также продолжали вырабатывать тысячи совершенно бесполезных киловатт. Верховная Сестра питала глубокую враждебность ко всему, что исходило от человечества, и стремилась радикально отмежеваться от предшествующего нам вида; поэтому она вскоре решила налаживать автономное производство в тех предназначенных для неолюдей анклавах, которые понемногу скупала у гибнущих наций, не способных свести баланс бюджета, а вскоре и обеспечить санитарные потребности населения. Прежние предприятия оказались полностью заброшены, но, что удивительно, продолжали функционировать; каким бы ни был человек во всех прочих отношениях, он, безусловно, был млекопитающим изобретательным.

Поднявшись на высоту водохранилища Негратин, я сделал короткую передышку. Гигантские турбины вращались медленно: они обеспечивали энергией лишь вереницу бесполезных ламп дневного света, тянувшуюся вдоль автострады Гранада-Аликанте. Растрескавшееся и занесённое песком шоссе поросло травой, кое-где кустами. Сидя на террасе бывшего кафе-ресторана, нависавшего над бирюзовой поверхностью водохранилища, я глядел на изъеденные ржавчиной металлические столики и стулья и в очередной раз с удивлением ощущал, как при мысли о праздниках, банкетах, семейных торжествах, происходивших здесь много веков назад, меня охватывает нечто вроде ностальгии. Я лучше, чем когда-либо, сознавал, что человечество не заслуживало жизни, что вымирание этого вида — со всех точек зрения благая весть; и всё же эти разрозненные, истлевающие реликты внушали какое-то скорбное чувство.

«Доколе будут сохраняться предпосылки страдания?» — вопрошает Верховная Сестра во «Втором Опровержении Гуманизма». И тут же отвечает: «Они не исчезнут до тех пор, пока женщины будут рожать детей». Без радикального уменьшения плотности населения на земном шаре, учит Верховная Сестра, нельзя было бы даже подступиться к решению проблем, стоявших перед человечеством. Далее она пишет, что в начале XXI века сложились исключительно благоприятные исторические условия для разумного сокращения численности населения: в Европе — благодаря снижению рождаемости, в Африке — благодаря эпидемиям и СПИДу. Человечество упустило этот шанс, начав проводить политику массовой иммиграции, а следовательно, несёт всю полноту ответственности за разразившиеся вскоре этнические и религиозные войны, которым суждено было стать прелюдией к Первому Сокращению.