Шепот стрекоз (сборник) (СИ)

– Это нам известно.

– Я взял вас из роддома крошечными малютками…

– И это ни для кого не секрет: из роддома обычно берут малютками, а не когда в школу пора.

– Тогда скажу так… Мужчина всегда любит одну и ту же женщину. Хотя в это же самое время может жить с разными.

– Ух, ты, как сложно! Почему же он не живёт с той, которую любит?

– А может, она с ним не хочет жить! Да, папа? – поддержала отца Татьяна.

– Помолчи, Танюха. Пусть он сам ответит. Значит, я права?

– Дело не в этом…

– А в чём? Договаривай, раз начал.

– Её может… не существовать вовсе.

– То есть, она воображаемая? Тогда он, этот мужчина, садист.

– Почему садист?

– Потому что живёт с одной женщиной, а думает о другой.

– Ты же сама сказала, что она воображаемая. Здесь нет ничего зазорного. Ни предательства, ни измены. А лишь игра воображения.

– Не имеет значения. Живёшь с бабой, так и люби её, пока не свезут на кладбище.

– Какая ты… прямолинейная, Александра.

– Сам такой воспитал. Сегодня же спрошу у мужа, кого он любит. Меня, свою жену, или кого-то на стороне. И если так, то моментально – развод. Однозначно. Не потерплю.

– А если она, как говорит папа, воображаемая?

– Тем более! Вот она я, живая и вполне ощутимая. Можно потрогать, – Александра пошлёпала себя по выдающимся местам. – Выбрал меня, люби, и не смей отвлекаться! Буду только счастлива.

Он рассмеялся.

– Ничего смешного в этом не вижу!

– Ты хорошая женщина, Александра. Но без воображения. А человек без воображения часто обкрадывает себя и несправедлив к другим, – он помолчал и продолжил. – Твой муж, полагаю, тоже любит воображаемую женщину в тебе. И чем больше ты ей соответствуешь, тем сильнее его любовь. Такова психология. Я думаю, и с женщинами происходит нечто подобное. А человек никогда не может стать таким, каким его хочет видеть кто-то другой. Конечно, можно подыграть, притвориться, но это будут поддавки. И когда-нибудь ему надоест валять ваньку, и он покажет себя. Но уже с агрессией, оглядываясь на то время, когда его вынуждали лгать. Он таков, каков он есть. И это надо принимать без обид. В ссорах между супругами, если они, конечно, изначально любили друг друга, присутствует усталость, привычка. Люди остались теми же, но им кажется, что они изменились в худшую сторону. И они, чтобы отвести вину от себя, начинают попрекать друг друга былыми промахами. А это обижает человека. Ведь он осознал и сам мучается… Ладно, хватит об этом.

Тут Александра вытянула шею.

– Нет-нет, не хватит! Кажется мы приближаемся к тайне умал-чивания. С этого места подробней.

Он сделал круг на коляске.

– Кому ты сдала своих оболтусов?

– Не отвлекайся.

– Я соскучился.

– Отправила с отцом к его родителям.

– А почему сама не поехала?

– Ты хочешь, чтобы я ушла? Теперь, когда ты начал раскручивать интересующий нас змеиный клубок? Никогда! Не дождёшься. Сегодня стоим насмерть. Да, Танюха? А понадобится, заночуем в машине. Выкладывай всё начистоту. Что-то в твоём рассказе не стыкуется. Воображение у тебя есть, а врать не умеешь.

Он опустил голову.

– То она такая, видишь ли, то сякая. И как это может совмещаться в одном человеке? Что ты у нас любвеобильный, известно. Но мы хотим знать о своей матери. Скажи, наконец, правду! Признайся нам, в чём ты перед ней провинился. Может, мы и простим. Признание облегчает вину. Хватит фантазировать, блин!

– Ну что ж… имеете право… – он, наконец, решился. – Ваша мать никогда не была моей женой.

Сёстры в недоумении переглянулись.

– Моя жена и две моих девочки, которым было тогда по три года, погибли в том самом пожаре, о котором я вам рассказывал. Дом наш сгорел, ночью сгорел, когда все спали. А я в это время был в командировке в дальнем селе, в фольклорной экспедиции… Мы прожили вместе четыре года, родили двух замечательных дочерей… и чтобы удовлетворить твою тягу к точности в цифрах, Александра, скажу… когда погибла моя семья, моей жене, той самой, которую я впервые встретил в пятнадцатилетнем возрасте на школьном дворе, было двадцать два года, а мне, соответственно, тридцать два… Да, судьба потом сводила меня с разными женщинами. Кого-то вы видели. И ни об одной из них я не думаю без благодарности. Но любил я их только за то, если находил в них хоть какую-то крупицу моей Ани, погибшей в том ужасном пожаре. А вашей матери, дорогие мои, я, к сожалению, не знал. Так что и рассказывать нечего. И вам я вовсе не отец, а… чужой человек.

Дочери разом медленно поднялись со скамеек.

– Как?!

– Даже по прошествии двух лет я не мог оправиться от случившегося. Я не хотел жить… И о вас, только что родившихся и сразу потерявших свою мать, мне сообщила моя родная сестра, работавшая там в приёмном покое. Она хотела меня поддержать таким образом. И я вас… удочерил. Я дал вам имена своих погибших в пожаре девочек. И любил, как родных. Я вас воспитал – худо ли бедно, не мне судить – и таким образом, как мне казалось, реанимировал крупицу утраченного.

Все пациенты лечебницы, собравшиеся к этому времени вокруг беседки, зааплодировали. Но не по приказу, а по зову сердца – это было написано на их лицах. Радист, сидящий в радиорубке то ли специально, то по случайности включил «Нежность» Рахманинова. И звуки фортепиано в паре со скрипкой поплыли над больничным двором, над белыми корпусами, над верхушками елей и далее в небеса.

Зазвонил колокол к ужину. Стоявшие вокруг беседки пациенты пансионата нехотя потянулись к столовой. И только одна женщина продолжала стоять в ожидании у цветущего куста чубушника или жасмина, как у нас его называют.

– И это всё? – недоумевала Александра. – Почему же ты раньше молчал?!

– Я… я… – он не знал, что сказать.

Татьяна бросилась обнимать отца.

– Папочка, женись на мне! Я тебя так любить буду! Так любить!

– Прости, папа, – добавила Александра виновато. – Я о тебе плохо подумала. Ты наш самый родной. Ты думал, мы тебя бросим, да? И всю жизнь молчал! Какой же ты дурак! Любимый дурак!

Александра всхлипнула, полезла в сумку за платком.

– И я вас люблю, – сказал он нарочито хмуро. – И ещё девочки… я хотел вас сегодня познакомить…

Он взглянул на Диану. Она стояла поодаль, белая, как снег…

И он вдруг всё понял.

Тогда он, развернул коляску, поднялся с кресла, одёрнул пиджак и уверенно шагнул на дорожку.

– Папа, ты можешь ходить?! – вскрикнула Татьяна. – Как здорово! Тебя вылечили?

– Меня вылечили вы, – сказал он, постояв немного снаружи, затем полуобернулся к сёстрам и произнёс почти шёпотом: – Я не всё сказал, девочки. Ваша мать… жива. Обернитесь. Она ждёт, чтобы вы обратили на неё внимание. А затем поступайте, как посчитаете нужным. Вы уже взрослые, – договорил и пошёл к воротам.

Сёстры обернулись.

По другую сторону беседки, на фоне ярко-белых цветов чубушника – бабье лето одарило продолжительным теплом, и вопреки законам природы чубушник зацвёл вновь – стояла стройная женщина в больничном халате. На вид ей было лет сорок пять. Её длинные рыжеватые волосы были гладко зачёсаны назад и собраны на затылке в пучок. На её бледном и красивом лице застыла маска обречённости, а в прозрачных глазах пламенела мольба. Руки она держала прямо перед собой, сцепив их с такой страшной силой, что белые пальцы возле ногтей посинели от напряжения.

– Вы наша… мать? – выговорила Александра сорвавшимся под конец фразы голосом.

Женщина, прикрыв глаза и прикусив до крови нижнюю губу, медленно склонила голову.

Татьяна рванулась к ней:

– Мама?!

Но Александра крепко ухватила её за руку и сказала твёрдо, глядя Диане прямо в глаза:

– Наша мать умерла при родах! – и решительно потянула за собой сестру вслед за отцом, а та бежала за ней и всё время оглядывалась.

А женщина, давшая им жизнь и в тот же миг отказавшаяся от них, по-прежнему стояла у цветущего куста чубушника, уже расцепив руки и безвольно бросив их вдоль по-молодому стройного тела. И с тоской смирившегося со своей участью человека смотрела им вслед…