Кислородный предел

Смотря без звука репортаж из Нью-Йорка, Григорий вдруг беззвучно, внутренне расхохотался. Мысль была такая: все эти люди, все они (и Драбкин тоже) потому и трясутся так, потому и орут, потому так яростно жестикулируют, что делят остатки, обглодки, последнее. Ложатся в два и просыпаются в четыре с колотящимся сердцем, в холодном поту — не потому, что ждут обвала рынка, личного крушения, а потому, что завтра ничего не будет. Самой материи не будет, первовещества, той самой пресловутой и неизловимой частицы Бога, которая удерживает мир от распыления. Все они — нищие. Все человечество. Все арабские шейхи, все султаны Брунея, все Соросы. Грязные, тощие, старые суки с прилипшими к ребрам боками и дряблыми отвисшими сосцами роются в помойке, неспособные прокормить потомство.

Кроманьонцы с их каменными стрелами и кремниевыми топорами были сказочно, предельно, абсолютно богатыми: мир перед ними лежал, простирался нетронутым, и вся Земля была как первый, только что прорезавшийся у ребенка зуб. Все сокровища недр, все алмазы, все золото, вся таблица Менделеева хранились в целости под многосоткилометровой толщей вечного каменного панциря. Да, потому что не было того, кто мог бы их востребовать. Да, потому что палкой-копалкой не проковыряешь нефтеносную скважину. Последние Романовы все еще были настоящими миллиардерами. Он же, Драбкин, в миллионы раз беднее последнего питекантропа. И дело тут не в золоте и газе (которых еще хватит, видимо, на пару-тройку дюжин поколений), а в том, что питекантроп дышал кристальным воздухом и пил прозрачную, чистейшую воду.

Все, конечно, постигается в сравнении: да, какой-нибудь крестьянин в Олонецкой губернии из пятнадцати своих детей хоронил младенцами одиннадцать, императоры и папы умирали от болезней, от которых Драбкина излечит всякий участковый терапевт, но вода и воздух — это база; если нечего пить и нечем дышать, то никакой пенициллин и никакое искусственное сердце тебе уже не пригодятся. Ему уже везут особенную питьевую воду (ну, не гренландскую, не ледниковую, конечно, как принято считать, но все же взятую за несколько сот километров отсюда), и чистым воздухом он дышит в резервациях, куда обыкновенных смертных не пускают. Своими интеллектуальными манипуляциями он добивается такого же минимум миниморум, какого прежние рабы на протяжении веков — киркой или мотыгой. Миллионеры в современном социуме потому и размножаются делением, что их миллионерство — это новый прожиточный минимум. Нет, он далек от мысли предрекать скорейшее и неминуемое светопреставление (пусть все массмедиа трубят о том, что глобальный процесс потепления необратим, что через двадцать лет в России вообще не будет снега; если род человеческий не вымер до сих пор, то значит, в человеке заложена программа перехода на некий не изученный пока режим энергосбережения; как человечество не вымерло когда-то от чумы, так и от этой усложненной виртуальной экономики и ужасающей реальной нищеты, наверное, найдется тоже некая защита; короче, что там будет через тыщи лет, никто не знает), но Драбкин просто хочет трезво смотреть на вещи: на этом ничтожно маленьком шарике, просверленном в мильонах мест, дырявом, полом, все они занимаются метафизически ничтожным делом. Сама идея о самодовлении богатства, о превращении обладания в цель могла родиться только в мире, в котором нищи все. И пресловутый список Forbes — всего лишь долговая яма для людей, которые набрали больше всех кредитов; паноптикум ничем не защищенных уродцев, непрошибаемо уверенных в своей неуязвимости. Пока им верят, что они богаты, но однажды в комнату вернутся взрослые, сгребут все фишки со стола, с картонной карты мира и скажут: это детская игра. Пойдем посмотрим лучше «Кипящую резиновую жвачку».

Его отвлекает телефонный звонок. По поводу его участия в событиях на Павелецкой, в отеле «Красные холмы»? Нет, он не расположен ни встречаться, ни комментировать по телефону — все, что хотел сказать, сказал, все было в заявлении. И вообще — его, Драбкина, нет. Поразительно, смеется он, насколько это заявление соответствует действительности. Создав свой «Базель», став владельцем многопрофильной империи, название которой произносят с неизменным придыханием, Гриша остался, в сущности, таким же, как и был, — прозрачным. Закамуфлированным представительским автомобилем, ботинками Cleverley и сшитым вручную костюмом с Сэвил Роу. Человеком, для которого характерно то, что для него ничего не характерно.

Да, по примеру Вексельрода и иных Драбкин было увлекся искусством — причем не вечным и немеркнущим, а современным, скоропортящимся, наглым, хамским: должно быть, подсознательно рассчитывал, что эти молодые хулиганы и его заразят вкусом к акции, к размашистому жесту, к карнавалу. Вышел на кураторов и галерейщиков, дал денег на кощунственную авантюру с распятием в прямом эфире, от которого его пиарщикам пришлось отбрехиваться года полтора; между прочим, познакомился и с этой самой вот Башиловой, по которой зарубаются Гришины спасители… Но все это, если честно, было ни уму, ни сердцу: ну, какой из него человек-карнавал? Он ощущал себя дисциплинированным, послушным маме мальчиком, который, подражая модным сверстникам, вдел в нос серьгу и выкрасил волосы в баклажанный цвет.

Да, «Базель» ежемесячно оплачивал две тысячи дорогостоящих и сложных операций для неимущих граждан, да, «Базель» содержал десятки детдомов по всей стране, да, «Базель» строил поликлиники на Сахалине и в Чечне — причем без всякого пиара, тихо, без истерик; благодеяние, считал Григорий, должно быть анонимным, в противном случае оно приобретает неизбежный оттенок самолюбования; впрочем, даже оставаясь анонимным, — усмехнулся он, — оно вот этого оттенка отнюдь не лишено. Но только разве это было внутренней потребностью, естественным движением души? Скорее уж — беспрекословным следованием Уложению о качествах российского интеллигента. Скорее уж невольным следствием преподанных в детстве уроков, всегдашних маминых рассказов о «пользе малых дел». Душа Григория не вырабатывала сострадания; скорее, Гриша был навьючен добротой и состраданием, как верблюд. Так человек читает Солженицына с «Живаго» не потому, что ищет смысл, а потому что стыдно не читать. (Хотя, возможно, этот отчасти насильственный, «надуманный» интеллигентский стыд есть благо. Какая разница сердечникам и инвалидам детства, из сострадания ли, из приличия ли оплачены их операции? Искренен ты или не искренен, в реальном, объективном мире значение имеет только действие — не импульс.)

Итак, Краснобаев кутит с дорогущими профурсетками в Куршавеле и попадает во французскую тюрьму за нарушение местных представлений о нравственности, чукча увлекается футболом, Вексельрод покровительствует изящным искусствам и имеет крупнейшую в мире коллекцию яиц Фаберже, Потапов яростно благоустраивает детские дома, возводит приюты для стариков, Бататов строит олимпийские объекты в Сочи и шумно, напоказ радеет о здоровье нации, а кто же он, Григорий Драбкин, среди всех этих футболистов-гедонистов, меценатов, женолюбов, примерных семьянинов, православных христиан? Пристрастия, слабости? Дорогие капризы, грехи? Он слыл закрытым, прозывался «наиболее таинственным», в приватное свое существование никого не впускал; о, господи несуществующий, с какой бы радостью он предъявил заждавшемуся миру жену, детей. Но о жене поговорим отдельно, о детях — с лечащим врачом.

В свете последних событий он, Драбкин, сделался невыездным. Дал подписку, изъявил готовность тесно и добропорядочно сотрудничать со следствием. Объяснил: да, этот горе-спецназ, составленный из обворованных дочерней структурой «Базеля» отставников, действительно пришел за ним, но это был скорее жест отчаяния — не тщательно спланированный акт, и, он уверен, взрыв в гостинице и этот неуклюжий и бессмысленный захват заложников никак не связаны. Обвинить его не в чем, перед законом он чист. Впрочем, людей с нездоровым сознанием в этой стране предостаточно. Взять хотя бы того же Подвигина, обезумевшего от горя, — действительно ведь мог Григория убить. Выходит, он, Гриша, дважды спасенный. Сначала его вывел-вытащил из гостиницы Подвигин, не зная, не подозревая, что он, Григорий, — это он; потом его не выдал Сухожилов, который знал Григория в лицо гораздо лучше, чем все эти го ре-налетчики, вместе взятые. За что такая щедрость? Кто нацепил на него при рождении вот эту рубашку? Нет, Гриша бесконечно далек от того, чтобы видеть во всем произошедшем руку провидения. Драбкин в Бога не верит, потому что слишком хорошо, предельно верно понимает, зачем Господь так нужен человеку. Необходим настолько, что человек не мог Его не выдумать.