Похищение Европы

— Люди превращаются в массу не только на митингах, — спокойно ответил Анри. — Они становятся ею всякий раз, когда речь заходит о большом общем деле, например — войне. Когда приходят войны, правительствам значительно легче как раз потому, что теперь они работают с массой. Может быть, оттого они их так часто и придумывают. Когда же война неубедительна — как сейчас, — пламенным идиотам, сплотившимся вокруг правительства, противостоит большое количество противников войны. Но они, — кисти Анри волнообразно проплыли перед нашими с Настей глазами, — они тоже масса. Пусть не такая беспросветная, как те, кто пускает сопли под репортажи CNN, но — масса, и в этом есть свои преимущества. Главное из них то, что массе нужен лидер. И мы поможем ей сделать правильный выбор.

Ах, мы все для этого делали. В очередной раз прорабатывая тезисы моего выступления, особое внимание Анри уделил даже его тону. Он боялся, что от волнения я могу переусердствовать в своих обличениях.

— Обличения тоже должны быть разумными. Избегайте злобных интонаций — это производит плохое впечатление. Ваш текст сам по себе достаточно энергичен, так что дополнительные эффекты не требуются. Говорите встревоженно, говорите с горечью в голосе, — демонстрируя ее допустимую степень, Анри на мгновение изменил тембр, — но не сорвитесь в экзальтацию. Кроме горечи, дорогой мой, настоящий лидер должен обнаружить и умение владеть собой.

Дорогой мой. Я знал истинную цену этим шутливым оборотам. Это было единственным словесным проявлением нежности, которое Анри позволял себе в отношении меня. Вспоминая его сейчас, я почти не сомневаюсь, что сложившиеся между нами отношения для него были наилучшими, что любовь-страдание была ему дороже взаимной любви, не говоря уже о физической близости. Удивительным образом порой я видел в нем мое собственное отражение — по-зеркальному перевернутое — но мое: любовь к Насте в ее платонической фазе была едва ли не самой острой. Кроме того, и в случае Насти (долгое время), и в случае Анри я выступал гарантом платонических отношений.

За все время нашего знакомства с Анри мы так и не перешли на «ты», что само по себе, конечно, ненормально. Но как раз ненормальность этого «вы», его нелепость, неустойчивость, неспокойность гораздо более соответствовала состоянию его чувств, чем дружеское, но незатейливое «ты». Думаю, что, случись ему общаться со мной по-английски, этого «вы» ему бы очень недоставало. Наверное, выдержка Анри и сохранила наши рабочие отношения, не превратила их в цепь объяснений и драм. Высокий класс его сказывался в том, что как бурные страсти, так и меланхолические чувствования он считал областью мелодрамы и демонстрировать их никогда себе не позволял. Единственным исключением в его дружеской, немного циничной манере общаться было пресловутое «вы», хотя, с точки зрения вкуса, оно было безупречно. Все это и позволило нам добиться столь многого в нашу весенне-летнюю кампанию 1999 года.

А начиналось ведь уже лето. Я понял это по дороге из дрезденского аэропорта, когда Настя прихватывала резинкой свои золотые волосы. Забросив руки за голову, она сидела рядом со мной в машине, и я видел ее бритые светящиеся подмышки. Настя была в легком топике, не закрывавшем ни ее подростково-острых плечей, ни живота с соблазнительным пупком. Ах, как ценил я минуты, когда внутри этой ложбинки образовывалось мутно-белое озеро, полностью скрывавшее рельеф дна от наблюдателя, а грудь и живот поднимались, словно в землетрясение, и матово блестели от испарины. Мне хотелось, чтобы в результате этих тектонических процессов случилось что-то бесповоротное, чтобы на тянутый, как струна, Настин живот начал полнеть, наливаться плодородием — но этого не происходило. Настя следила за этим очень строго, и даже некоторые мои неосторожности ни к чему не привели. Я коснулся языком ее подмышки и ощутил солоновато-сладкий вкус пота, смешанного с дезодорантом. Сидевший впереди Анри тихонько присвистнул. Возможно, мое поведение показалось ему недостаточно европейским.

За окном машины вовсю цвело что-то желтое, слившееся от скорости в одну широкую полосу на краю поля. Аромат поля и возникавших в нем сосновых островков смешивался с испарениями раскаленного шоссе, давал какой-то особый волнующий запах — может быть, запах движения. Я прижался виском к прохладному окну и постепенно таял в дробном ритме постукивания моей головы о стекло. В таком положении мне был виден только невозмутимый затылок шофера и трепетанье воротника его рубашки на ветру.

Митинг был назначен на четыре часа, так что на всю подготовку у нас оставалась не более полутора часов. В гостинице мы наскоро помылись, переоделись и перекусили. По совету Анри, я не стал надевать ни костюма, ни галстука. На митинге мне следовало предстать в серых брюках, темно-синем клубном пиджаке и шейном платке. Такой мой облик должен был символизировать гармонию между юностью и опытом, с одной стороны, и между деловитостью и романтизмом — с другой. Но помимо всего прочего, такая экипировка — я опять допускаю очевидную нескромность — мне очень и очень шла. Ожидая, когда Анри закончит выяснение последних деталей, я бросал тайные взгляды на свое отражение в огромных зеркалах гостиничного холла. Мои светлые волосы удивительно хорошо сочетались с темным тоном пиджака. Я почти не волновался.

Почти. Но когда мы приехали на площадь перед оперой, у меня захватило дух. При всем уважении к возможностям Анри, такого стечения народа я не ожидал. Это было стечение в самом подвижном смысле слова: петляя по прилегающим к театру улицам, наша машина обгоняла сотни и сотни людей, стремившихся на площадь. В том, что они идут именно туда, не было никаких сомнений. Я понимал это даже не потому, что они несли свернутые транспаранты и плакаты. Все они обладали особой поступью тех, кто идет вместе. Машина остановилась у служебного входа в театр, и мы прошли сквозь толпу по образованному полицией коридору. В те несколько секунд, что мы шли к дверям театра, к нам протянулись сотни рук, раздались сотни приветственных воплей, и мы — я видел, как это делается, в репортажах из Канн — помахали всем тем, кто нас встречал. Одними кистями помахали, быстро-быстро.

Минут пятнадцать мы провели в театральном ресторане. Из политиков (это слово до сих пор рождает во мне самые скверные ассоциации) на митинге должен был выступать лишь один я. Так было задумано Анри, чтобы никто не составил мне конкуренции. В сидевших за другими столиками посетителях я узнал несколько известных актеров и актрис, которых Анри пригласил составить мне компанию. Даже не оборачиваясь, я чувствовал на себе их взгляды, и мне это очень льстило. Микроскопическими глотками я пил заказанный Анри коньяк: предполагалось, что он меня взбодрит. Самих глотков я даже не ощущал, чувствовалось лишь приятное жжение под языком.

Наклонившись к самому моему уху, Анри прошептал, что через столик от нас сидит писатель Петер Хандке. Анри проговаривал это так тщательно, что несколько раз коснулся моего уха губами. Ладно, коснулся так коснулся. Боялся, видно, что Хандке услышит свое собственное имя. Анри как-то уже упоминал о нем, сказав, что, в отличие от многих немецкоязычных писателей, он проявил себя во время войны как весьма достойный человек. Чуть ли не всю эту войну он провел под бомбами в Белграде, за что подвергся оперативной (в том, что она была тщательно организована, у Анри не было ни малейших сомнений), хотя и довольно глупой травле в Германии. Кстати, Хандке был единственным в нашей причудливой компании, кто меня не узнал. Это также говорило в его пользу.

Почти перед самым нашим выходом в дальнем конце зала показался человек, назвать которого стариком было бы, пожалуй, неуместно. Это был старец, патриарх, в чей приезд, несмотря на приглашение, мало кто верил. Но факт оставался фактом: с трудом, хотя и без посторонней помощи, на фоне дубовой панели ресторана двигалась живая легенда, девяностолетний Дитер Шаргаф, стоявший в свое время у истоков генетики. Словно только и ожидая его появления, один из помощников Анри по-театральному дал третий звонок, и все общество начало неторопливо подниматься.