Похищение Европы

Пожертвования осуществлялись не только деньгами и производились не только в Мюнхене. Рекламируя в Гамбурге круиз вокруг Европы, помимо денежного чека я получил на этот круиз два люксовых места (нам так и не удалось ими воспользоваться), а на одном из автозаводов Вольфсбурга мне вручили ключи от микроавтобуса «Европейский». Как рассказывал мне Анри, передача самой машины оказалась куда сложнее передачи ключей, но в итоге она все-таки состоялась. Разбив в Ростоке шампанское о борт рыболовецкого судна «Европеец-2», я стал обладателем замечательного офисного оборудования, которое очень пригодилось при открытии офиса нашего движения на Людвигштрассе. Не миновали нас, конечно же, и конфеты «Огни Европы». Кульминацией сладкой жизни стал огромный торт, присланный вслед за нашим посещением кондитерской фабрики — если не ошибаюсь, из Ландсхута. Самым обидным было то, что уже во время посещения, переходя из цеха в цех в белых халатах и колпаках, мы так наелись сладостей, что еще долго не могли на них даже смотреть. Большой радостью для Насти стало общение с французским парфюмерным представительством в Берлине по поводу туалетной воды «Европейский стиль». Жизнь наша была в те дни не только сладка, но и пахуча. Нам с Настей вручили потрясающие наборы французской парфюмерии.

Особо запомнилось мне открытие в Бамберге скульптуры Ботеро «Похищение Европы». Когда с нее сдернули покрывало, у меня закружилась голова. Не будучи знаком с манерой Фернандо Ботеро, я ожидал чего-то стройного, изящного, гармонирующего, прошу прощения, со мной. Даже когда в утро нашего прибытия в Бамберг Анри бросил на ходу, что Ботеро «любит толстых», я не придал этому значения, считая, что речь идет не о скульптурных пристрастиях.

Извлеченная из-под покрывала женщина была до того толстой, что персонажи Рубенса в сравнении с ней смотрелись жалкими дистрофиками. Это была очень сытая, довольная собой Европа — каковой она, по сути, и является. Подобно настоящей, она давно уже созрела для похищения, и утонувшие в щеках глаза ее не выражали ни малейшей тревоги. Тревожился, скорее, несший ее бык — тоже толстый, но какой-то очень уж маленький, явно переоценивший свои возможности бык. «Зачем это ему?» — думал я, с грустью глядя на неосмотрительное животное. Уж не поддался ли он на уговоры стать лидером парнокопытных? Но тщетно пыталось отрезвить меня произведение искусства.

Присутствовавший на церемонии открытия Ботеро подарил мне свою картину. Без всяких намеков с нашей стороны, как знак своего расположения. Картина также называлась «Похищение Европы» и была живописным вариантом скульптурного шедевра. Вернувшись в Мюнхен, мы повесили картину в нашем новооткрывшемся офисе. Она располагалась за моим стулом, напоминая посетителям о сути и трудностях предпринимаемых движением усилий. Всякий раз, сидя в офисе (что случалось не так уж часто), я чувствовал спиной тепло этой картины. Настя говорила, что по принципу контраста мы с изображенной оттеняем лучшие качества друг друга. Это иллюстрация того, добавляла она, что у Европы разные лица.

Самым сильным впечатлением тех дней стала для меня краткая поездка в Петербург. Поводом для нее послужило открытие нового банкетного зала в гостинице «Европейская» — лучшей, может быть, из всех виденных мной гостиниц. Говорю это, находясь сейчас там, где за рекламу мне уже никто не заплатит, а значит — вполне бескорыстно (впрочем, реклама, которую мы сделали гостинице, прилетев тогда в Петербург, не осталась без вознаграждения). Едва переступив порог нашего «люкса», я почувствовал острое, как приступ аппендицита, желание. Ампирная мебель, благородные цвета гардин и даже сама просторность помещения по-настоящему возбуждали. Отдельно стоит отметить качество освещения, слегка авангардного и поддающегося регулировке. Когда на торжественном банкете я упомянул о стимулирующей роли интерьера, я знал, что говорю.

Окончательно наше благоразумие было сломлено обилием зеркал, фокус которых как бы случайно сходился на огромной, тщательно застеленной кровати. И хотя, ведя нас по коридору, нам успели сообщить, что в гостинице останавливались Стравинский, Шостакович и Елизавета Вторая, эти имена были уже не в силах остановить нас. Не тратя времени на подробное раздевание, мы с Настей сорвали с себя одежду и предались одному из самых неистовых наших соитий. Мы побывали во всех уголках нашего номера, прочувствовав обнаженной кожей шелк простыней, ворс ковров и эмаль ванн. Мы занимались любовью у окна с видом на Филармонию, сменив его позже на окно с Русским музеем, у фасада которого, понимающе разведя руки, нас приветствовал бронзовый Пушкин. Единственный, кто мог видеть нас со своего пьедестала, он словно бы приглашал меня в мою новую русскую семью. Здесь, в чужой и даже чуждой мне вроде бы России, физическое единение с Настей я ощутил как мое единение с этой землей, и это было главным содержанием моего экстаза.

Полчаса, предоставленные нам, чтобы освежиться, протекли со скоростью неимоверной. Наспех собравшись, мы появились внизу с опозданием. Анри окинул нас чуть странным взглядом и выразил уверенность, что мы освежились в полной мере. В ответ на его нескрываемый сарказм я хотел было произнести что-то недоуменное, но, заметив в зеркале (это было царство зеркал!) наши с Настей неестественно алые губы, промолчал. Кроме того, при новом освещении на Настиной шее, как на снимке «Полароида», стали проявляться плохо припудренные розовые пятна.

Помимо презентации банкетного зала — мероприятия скучноватого и для нас почти рутинного — у нас было еще полдня на осмотр города. Мы отказались от всех предложенных нам встреч и профессиональных экскурсоводов, предоставив Насте показать нам с Анри город таким, каким она его любит. Сидя рядом с водителем роскошного гостиничного лимузина, Настя сообщила нам массу подробностей, из которых я запомнил только то, что Петербург построили на болоте.

Город меня тогда потряс. Он был не менее роскошен, чем Париж или Лондон, но роскошь его была какой-то хрупкой, трагической, венецианской. Мне запомнилось удивительное, прежде невиданное мной сочетание свинцового неба с золотом куполов и шпилей. Не знаю, было ли это чем-то специально петербургским или вообще северным, но нездоровый размытый свет, его струящаяся грусть по-настоящему брали за душу. То ли от этих красок, то ли от свежего морского ветра на глаза мои время от времени наворачивались слезы.

Печальное настроение усилилось, может быть, и от посещения лаврского Некрополя, где лежат многие великие русские. В памяти моей отпечаталось выражение лица Анри, стоявшего у надгробного памятника Чайковскому. На миг лицо Анри превратилось в зеркальное отражение этой странной скульптуры. В отличие от респектабельного господина с бородкой, доброжелательно смотрящего с компакт-дисков, Чайковский на надгробном памятнике был невыносимо несчастным и одиноким. Никогда еще не видел я на кладбищенских изваяниях такого измученного, такого предсмертного лица. Почувствовав мой взгляд, Анри улыбнулся, как улыбаются пойманные врасплох.

Вечером того дня мы все втроем приехали домой к Насте. Нас встретили ее родители и замечательная бабушка (это слово по-русски знал даже Анри). Все трое — не исключая бабушки — говорили с нами по-английски, так что трудностей в общении мы не испытывали. Настина бабушка меня очаровала. Она была уже в том возрасте, когда выражение лица зависит не столько от воли или умения владеть собой, сколько от состояния души. Еще в доме я заметил, что в какой-то период своей жизни люди перестают играть, обнаруживая все большее равнодушие к тому, что их окружает. На лицах их раз и навсегда застывает наиболее свойственное им выражение. Так, фотографические портреты прежних лет отличаются от современных своей неслучайностью: вдохнув перед магниевой вспышкой, снимавшийся запечатлевал не только себя нынешнего, но и прошлого, может быть, даже — и будущего. Таким же «равнодействующим» всех прежде бывших выражений становится выражение лица стариков. Таким оно было и у Настиной бабушки. Вспоминая сейчас ее лицо, я понял, что оно мне напоминало: лицо английской королевы-матери, не выражавшее ничего, кроме доброты.