Стыд

Пацаев протянул ему листки с компьютерным набором. Лузгин прочел на первой странице жирно отпечатанный красивый заголовок, повернулся и бросил бумаги в корзину. Оставь, сказал Пацаев, для черновиков. Нас, блин, ругают за перерасход бумаги, объявлена борьба с непрофильными тратами.

Как же Лузгин со временем устал от разъяснений! Все вокруг, кого ни спросишь, объясняли ему что-то, чего он не знал или не понимал. Нет, неверно: ему казалось, что он знает и понимает, что он видит перед собой достаточно ясную картину, но лишь до тех пор, пока он не задавал очередной вопрос и ему не начинали отвечать, и тогда картина начинала распадаться, перестраиваться, как будто чьи-то ловкие руки крутили у него перед глазами кубик Рубика, причем с обратной целью: не сложить, а разрушить грани. Но задавать вопросы — это была его работа и привычка, а теперь, после отказа Харитонова, еще и грязная задача, отвертеться от которой уже не удастся: Агамалов отбыл за границу, молва вязала этот факт с грядущей передачей власти, эмиграцией, а без Хозяина в деле Вальки Ломакина оставался только один путь — через старика.

— Скажи-ка, Боря, — задумчиво спросил Лузгин, — ты хорошо знал Вольфа? Что это был за человек? И почему вокруг его имени сейчас такая, скажем, пауза?

— Конечно, знал, — ответил Пацаев. — Мы с ним дружили.

— Да ты со всеми якобы дружил.

— Не со всеми и не якобы. С Агамаловым, например, дружбы никогда не было. Он уже тогда умел такую шторку опустить: и не видишь, а чувствуешь. С Геркой — да, дружил и водку пил, но потом Герка тоже шторочку себе придумал. А вот Витька Вольф был совсем другим человеком. Ему на должность было наплевать, с ним мы дружили по-настоящему.

— И водку пили?

— Еще как.

— Правда, что он спился? И умер от этого?

— Послушай, ты, — сказал Пацаев, — не трогай Вольфа, хорошо?

— Но ведь его умышленно споили. Мне так рассказывали…

— Кто рассказывал? — Боренька всем телом подался вперед и растопырил пальцы, как это делают в кино бандиты на разборках. — Шваль коридорная? Уже напели, суки… Что они знали о Витьке? Ни хрена они не знают! Споили, спился… Не все так просто, парень… Это про нас с тобой можно сказать: споили, не споили…

— Ты же знаешь, я не пью. И ты не пьешь. Мы-то с тобой не спились, верно?

— Сегодня — нет, завтра — посмотрим. У нас с тобой, Вова, может быть, в жизни и повода-то не было спиться по-настоящему.

— А у него, выходит, был?

— Я же сказал: не лезь…

— Значит, был?

— Не твое дело.

Пацаев замолчал, и Лузгин, профессиональный разговорщик, тянул это молчание, отлично зная, что первым нарушит его тот, кто не хотел ответить: он или ответит все-таки, или примется нападать, а на самом деле — оправдываться. И Боренька, болтун и забияка по природе, действительно не удержал рот на замке и стал рассказывать про Вольфа, какой это был настоящий друг и великий организатор.

Его любили. Пацаев так это сказал, что Лузгину даже завидно стало. Вот именно что любили, а не просто уважали или боялись. Была у человека необъяснимая, таинственная вещь — то, что именуется противным русскому слуху термином «харизма». Виктор Вольф мог не приказать, а попросить, и люди работали сверхурочно и даром. Мудрый старик Плеткин его первым и вычислил, и привлек, и возвысил, а потом уже Вольф потащил за собой и Эдика Агамалова, и Геру Иванова. И когда назрел вопрос о замене старику, Витька сам и предложил Эдика в президенты, хотя все были уверены, что президентом будет Вольф, великий и могучий. Он не любил кабинетную жизнь, а еще больше — московскую коридорную толчею, министерские интриги, многозначительную тишину кремлевских переходов. Да, он был дружен с Бурбулисом, в те годы главным человеком после Ельцина, и мог бы толкнуть «Сибнефтепром» вперед «Лукойла» в нефтяные придворные дамки, но умудрился разругаться с другом Геной из-за копеечных, в масштабе намечавшегося бизнеса, второстепенных мелочей. Так что во многих существенных смыслах было правильно, что Вольф уступил свое по праву место Агамалову и остался главным инженером, организатором производства, любимцем всех и вся.

— Но ведь он пил уже тогда, — перебил Бореньку Лузгин, — мне же рассказывали: когда ваш головной офис еще был в Москве, люди не могли попасть к нему неделями. Он же пил на своей даче в Жуковке. Люди сидели в приемной, им говорили: будет в одиннадцать, будет в час, будет в три, придите завтра в девять. Ну, было же такое, Боря, что скрывать-то! Но я причины не пойму…

— И не поймешь, — сказал Пацаев. — Все, ладно, я побег. Тебе тут, кстати, некто Сорокин звонил. Знаешь такого?

Лузгин кивнул и сразу отрезал вопросом опасную тему:

— А Земнов не звонил? Ничего нового нет? Ну, про внучку старика… Ты его видел, Земнова? Не спросил?

— Видел вчера, но не спросил.

— Ну как же так, Боря!

— А вот так! — обиделся Боренька. — И без этого столько проблем, особенно у Димки. Да ты глазоньки-то не выпячивай, не надо… Были бы новости — он бы первый сказал. Ишь ты, блин, один дедушка Вова у нас такой добренький… Ты вообще знаешь, что тебя наши пресс-бабы зовут Дед? А меня не зовут. А ведь мы с тобой одногодки. Вот так-то.

Лузгин подумал не спеша: не дать ли ему в морду? А еще лучше — выпить. Чего угодно, например — пива, и много, до тяжелой смури, когда тело в порядке, а голова уже не держится. Или водки, и тоже много, и смурь будет другая: голова в порядке, мысли вьются, а ниже — сплошное желе. Абсенту и кофе тоже неплохо, до галюников, с дискретными перемещениями в пространстве и времени. Нет, виски! Это благороднее. Не угодно ли, сэр? Отнюдь! В каком смысле, сэр?.. Лузгин знал, что он удержится, хотя и сильно накатило впервые за весь период трезвости. Но он знал: это только первый звоночек, когда хочется чего угодно, лишь бы внутрь, но знаешь, что с этим справишься. Потом будет звоночек второй, когда нестерпимо захочется чего-то конкретного, и даже вкус всплывет в гортани, и рот наполнится слюной, но с этим ты справишься тоже. А вот когда приспичит в третий раз, и снова чего угодно, и ты вдруг почувствуешь невероятную близость, доступность спиртного, не важно где оно: рядом, в холодильнике, или за полгорода в ночной единственной лавке, вот здесь ты сдашься. Еще продержишься час или день, или минуту, еще наберешь полную грудь воздуха и задержишь дыхание, и будешь терпеть изо всех сил, до мушек и кругов в глазах, но вскоре выдохнешь неминуемо, потому что дышащему нельзя без воздуха.

Он никогда, однако, не умел пьянствовать дольше трех суток подряд. Жить в подпитии — да, мог и дольше, однако же не пьянствовать по-черному. Но ему нравилось именно пьянствовать. А потом болеть, отходить, отдыхать от алкоголя и, едва почувствовав себя условно трезвым и относительно здоровым, напиваться снова. Многие из его закадычных друзей постоянно находились в подпитии, что, впрочем, совсем не мешало им при любом удобном случае напиваться вдрызг, а далее опять продолжать существование в подпитии. Так жил, пока не умер, его друг — телевизионный режиссер, вяло преследуемый общественностью и начальством за вечный запашок. Режиссер пил по принципу «одна минута — один грамм» и за рабочий день высасывал бутылку соответственно. Всем помнился хрестоматийный случай, когда режиссер, внявший голосу разума и профсоюза, вышел на запись трезвехоньким и схлопотал немедля докладную за появление на работе в нерабочем состоянии: он путался пальцами в кнопках и не успевал реагировать на происходящее в студии. Лузгин видел, как он плакал в коридоре, потом хватил сто граммов спирта в аппаратной, пришел в себя и впредь таких нелепостей, как неожиданная трезвость, себе уже не позволял. Он был хорошим другом, и Лузгин вспоминал его с нетягостной, тешащей душу печалью, как и многих других хороших друзей, которые, казалось, всегда будут рядом, а потом в одночасье исчезли. Другие, что с годами приходили им на смену, их заменяли, но не замещали, а водка замещала все на свете.

— Послушай, Боря, — сказал Лузгин уткнувшемуся в экран компьютера Пацаеву, — ты Вальку Ломакина знаешь? Ну, лыжник, спортсмен знаменитый.