Стыд

За три с лишним десятка лет журналистской работы Лузгину не раз приходилось сочинять так называемые заказные тексты, особенно в периоды выборных кампаний; и он, казалось бы, давно привык к тому, что заказчик вечно в тексте ковыряется, с чем-то спорит, что-то требует убрать и вообще привередничает, полагая выплаченные или обещанные деньги достаточным поводом к тому и оправданием. Результаты собственного творчества Лузгину обычно нравились, но он, к его чести, никогда не считал каждую строчку свою или мысль гениальной настолько, чтобы отрицать саму возможность спора или компромисса. И все-таки в любом подобном споре он всегда помнил, что его номер — первый: выстраивание слов в линейку было его ремеслом, в нем он понимал и умел больше многих. К тому же сам факт, что выбрали и наняли именно его, а не кого-то другого, обеспечивал ему заведомое преимущество: мол, знали, кого нанимали. С ним работали охотно и еще по одной причине, на первый взгляд, парадоксальной: чаще всего Лузгину было совершенно безразлично, что и для кого сочинять, как, собственно, и личность нанимателя. С откровенными негодяями он не работал, к остальным относился спокойно, можно даже сказать — равнодушно, то есть с равной ко всем душою, не предполагая в клиентах святости. Конечно, встречались персонажи, температура отношения к которым поднималась повыше привычных тридцати шести и шести, но это редко бывало. Короче говоря, он был работником мастеровитым и покладистым. Но то, как с ним, по мере продвижения книги, обходились в «Сибнефтепроме», просто сбивало его с ног.

Даже в самых конфликтных ситуациях Лузгин всегда точно знал, кто и с чем не согласен; здесь же он дрался вслепую. Да и нормальной дракой это было не назвать: его били и кромсали в неведомых высях, а он лишь молотил словами воздух в стенах пацаевского кабинета. Распечатку нового раздела книги, наскоро прочитав и одобрив, Боренька уносил куда-то и возвращал через неделю или две в изрубленном и вымаранном виде.

Дальнейшее уже не обсуждалось, текст чистился по вымаркам и уходил на верстку. На все лузгинские вопросы Пацаев отвечал досадливой улыбкой, тыкал в потолок пальцем и весело им крутил, расширяя круги.

В былые времена Лузгин давно бы сдался, махнул на все рукой, легко вычислил алгоритм «ковыряния» и строчил бы себе в полном с ним соответствии, к чему и был всегда, что греха таить, весьма предрасположен в силу все того же нажитого равнодушия. Однако нынче он впервые писал книгу, а не статью или рекламный скрипт, и уже представлял себе, стыдно признаться, толщину книги и тяжесть ее на ладони, нарядную обложку и свою фамилию на ней красивыми скромными буквами в правом верхнем углу над названием. Статьи и скрипты быстро облезали с Лузгина, исчезали бесследно, не меняя, так ему казалось, ничего существенно в представлении о нем других людей и в его собственном о себе представлении. Книга же встанет на полку, ей цена и срок совсем иные, и в этом смысле Лузгин уже испытывал вполне осознанное честолюбивое беспокойство, а потому никак не мог смириться с тем, что его книгу портят, нещадно выкорчевывая из нее самое что ни на есть живое. Он был взбешен, когда зарубили отличный кусок в воспоминаниях бурмастера Гулько. В деревенском детстве все его звали Гуля, даже в семье, где он был единственным ребенком. Отец Гули был трактористом и пьяницей. Но сын запомнил, что никогда-никогда его отец, собрав последние копейки на бутылку, не возвращался из сельпо без конфеты для Гули. Прекрасный эпизод, очень многое объяснявший в дальнейшей судьбе и характере выросшего сына, в его отношении к людям, был вымаран холодной рукой, и живой человек Гулько был беспощадно низведен к обыкновенному лауреату и герою.

А вот теперь отмели целую главу, над которой Лузгин, когда его вдруг озарило, сидел ночами, чтобы не вылететь из графика, а потом Пацаев, прочитав, хвалил его и даже обнимал. Уже заказаны и тщательно отобраны в архиве иллюстрации, оцифрованы и загнаны в компьютер. Лузгин даже сбегал к дизайнерам и прикинул с ними макет будущей верстки — были кое-какие идеи насчет размыва снимков по краям, тонирования в сепию и прочее.

— Не спорь, старик, — сказал Пацаев. — Решение принято: убираем целиком и полностью.

— Но ты же сам! — возмутился Лузгин. — Ты сам, подонок, говорил, что это классно: рассказать историю народа, который тысячи лет жил на этой территории! Нефтяники пришли не на пустое место! Здесь люди жили, понял? Со своей культурой, образом жизни, своей верой, своим отношением к миру…

— Не ори, — сказал ему Пацаев, — я сам на четверть манси. Так что не спорь, во-первых. А во-вторых, все это писано-переписано, ничего нового ты не открыл. Ты же все сдул из других книг, краевед несчастный.

— Да, я списал. — Лузгин напрягся, чтобы в голосе не прорвалась обида. — Но я ведь обобщил, я вплел в канву. Это во-первых. А во-вторых, я написал все это хорошим русским языком, чего нельзя сказать о куче других текстов, с которых я, как ты изволил выразиться, сдул. Нет, нет, ты погоди!.. Я понимаю, что здесь многое нынче порушено, и кое-что навсегда, писать об этом трудно, признаваться в этом горько, но без этого нет полной картины, нет объяснения той огромной работе (здесь я совсем не льщу), которую ведет компания сегодня. Возвращение родовых угодий, куча благотворительных фондов, именные счета для новорожденных, стипендии в России и за границей, вся эта техника для рыбаков бесплатно… Без первого цена второму непонятна.

— И черт с ним. — На лице у Бореньки были написаны усталость и скука. — Заявляю официально и в последний раз: тема закрыта. Решили, что вообще собак дразнить не будем.

— Это неправильно.

— Правильно.

— Вот как? — изумился Лузгин. — И это говоришь ты, на четверть манси?

— Какой я манси… — Пацаев повертел в руках стопку листов с лузгинским текстом. — На, забирай. Если жалко трудов — напечатай где-нибудь в журнале, разрешаю. Только не в местном — заклюют и засмеют. Манси… Да я в своей деревне ни разу в жизни не был, такой вот я — на четверть…

На стене над Боренькиной головой висела большая фотография в рамке под стеклом: Пацаев в меховой одежде с капюшоном (малица, кухлянка? — Лузгин здесь путался), борода и брови в густом инее, в зубах дымящаяся трубка…

Лузгин сказал, смиряясь:

— Ну хорошо. А вторая часть? О том, что делается сегодня, — это остается?

— Снимается. Я же сказал: тема закрыта, собак не дразним.

— Но почему? Фактура — очень выигрышная для компании, очеловечивает образ… Это же правда, здесь ничего не придумано, все это есть на самом деле — ну, фонды, деньги…

А потому, сказал ему Пацаев, что настоящая правда — если, конечно, Лузгин желает ее услышать — проста и банальна: их вообще не надо трогать, не надо им мешать, не надо тянуть их за уши в другую, смертельно опасную для них цивилизацию. Сорок лет назад, когда сюда пришли нефтяники, на территории района проживало около шестисот больших семей приобских манси. Сегодня — пятьдесят четыре. Другие вытеснены за пределы территории, ассимилировались или исчезли, сгинули, пропали без вести — на выбор, как понравится. Да, севернее Сойкинского месторождения еще живут эти полсотни, мы дарим им моторки и снегоходы, у них есть рации и современные лекарства, их дети учатся у нас, есть даже буровик-манси или даже два, но Сойка скоро кончится, дебиты падают, и мы пойдем севернее, это неизбежно, и снова их вытесним — куда, в тундру? Они же лесной народ, они там вымрут, если не вымрут раньше от водки, у них с какими-то ферментами неладно от природы, они от первого стакана алкашами делаются, с ног падают, и лечить их бессмысленно. Мы для них — чума, что бы мы ни делали зараза. Даже когда откупаемся — зараза, и, быть может, в еще большей степени. Единственный разумный выход — оставить их в покое, не лезть к ним даже со своей помощью, и вот тогда кто-нибудь из них выживет. У них даже боги — другие и другого от них требуют. И, между прочим, постарше наших будут. Я-то сам атеист, сказал Боренька, но разницу вижу. Они — люди, понятно, а не боги, — тысячи лет не потребляли и не добывали ничего вопреки природе и сверх необходимого. Вот сети у них были слабые, им приходилось много с ними вкалывать, с утра до ночи. Мы дали им капроновые, хрен порвешь. А куда им зараз столько рыбы, и что им делать с этой рыбой и освободившимся временем? Тогда ввели ограничения на вылов, на отстрел — само собой, ведь ружья появились. Снегоходам и моторкам нужен бензин — значит, едем в город, а там везде лавки с водкой. Снова запрет: не продавать спиртное представителям вымирающих народов. А они к нашим запретам и квотам не привыкли. Они их понять не могут, у них веками свои жизненные нормы складывались. Значит, стресс, угнетенная психика. И еще очень важно: они перестали быть хозяевами, самыми главными на своей земле. Ты не бери себе в голову ханта, который пьяный спит в сугробе. Вообще они очень гордые люди, прекрасные охотники и воины. Когда в тридцатых годах тут было восстание, их стойбища с самолетов бомбили — по-другому в лесах их взять не могли. Что, не слышал об этом? Не приняли лесные братья советской власти, они вообще любую власть не очень-то принимают. Зато если кончатся нефть, газ, уголь, все кончится, и экономика гикнется, и цивилизация наша гикнется, — они останутся, они выживут и будут дальше жить еще миллион лет. На, возьми…