Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Итак, девушка от меня не ушла. Она осталась. Я не мог с ней заговорить. Я знал, что она меня не поймет. Я подумал, что сейчас и Тутайн оказался в чужой комнате наедине с девушкой ^{161}. «Мы достаточно напились, чтобы сделать что-то такое, о чем потом будем жалеть», — повторял я себе вновь и вновь. Я не осмеливался раздеться. Я прислушивался к тому, что происходит за стенкой, в соседней комнате. Но оттуда не доносилось ни звука. Наконец — с сердцем, полным тревоги, — я освободился от одежды и залез в постель. Улегшись, я продолжал прислушиваться: вдруг какой-нибудь шум или вскрик всё изменит… Я смотрел на девушку. Я уже знал, что она от меня не отстанет… разве что я придумаю, как приказать ей уйти, чтобы она поняла. Я горестно вздохнул сквозь стиснутые зубы. «Он мне пообещал, что никогда больше не нападет с ножом на девушку. Он будет очень стараться сдержать обещание», — уговаривал я себя.

Пока я искал утешения в давних словах Тутайна, японское шелковое кимоно соскользнуло с плеч негритянки. И вот она передо мной — юная, с сухой пылающей кожей, трепещущая… Я закрыл глаза. Я знал, что не смогу устоять, если не произойдет этого жуткого изменения ситуации за стеной: вскрика или мгновенного всплеска борьбы, предвосхищенного моим страхом… Сочные, тающие фрукты; прозрачное ароматное вино, орошающее наши гортани: это и есть наслаждение жизнью, наслаждение оттого, что мы присутствуем здесь. Это наш час, а не чей-то еще… Лампа погасла. Я протянул руку в темноту. Комната внезапно углубилась и расширилась. Посередине этого нового пространства луна нарисовала фиолетовую, с желтым отливом, фигуру: придумав цвет, который чернее черного, который представляет собой инверсию светящего пламени. Это было настолько красиво, что мой страх усилился ^{162}…

Ночь прошла. Наутро Тутайн сделал очень четкий, холодный жест. Из кошелька он достал два соверена — по одному для каждой девушки. Вынул из манжеты запонку: две пуговицы, два бледных лунных камня, оправленных в серебро ^{163}; раскусил зубами застежку, соединявшую пуговицы, и протянул девушкам по маленькому украшению. Обе вскрикнули от восторга; и тут же тихо рассмеялись. Они смеялись от всего сердца. В их глазах плавали матово-белые отблески круглых лунных камней.

— Мы даем больше, чем получили, — сказал Тутайн, — и можем расстаться с ними радостно. — Он просвистел несколько нот. И толчком распахнул дверь.

Капитан был уже на ногах. Он увидел за нашими спинами двух смеющихся негритянок. Казалось, он только теперь вспомнил о вчерашнем дне. И тоже вежливо засмеялся. С нашего судна донесся звук парового свистка. Мы попрощались с хозяевами, не отведав завтрак, который они нам предложили. Капитан внезапно заторопился. Прыгая в шлюпку, которая должна была отвезти нас к пароходу, мы видели, что между пальмами стоят две негритянки в японских шелковых кимоно. Их лица теперь казались серьезными, неподвижными. Для меня они стали неузнаваемыми. Я почувствовал, как слезы хлынули у меня из глаз. Тутайн схватил меня за плечо.

— Дурак, — сказал он, — ты ведь даже не знаешь, почему плачешь.

— Знаю, — возразил я. — Потому что у меня нет ни сил, ни терпения, чтобы осмыслить то, о чем я так долго грезил. Я уже понял, что этот континент — не для меня. Я — только один из виновных в его обнищании. И все-таки сегодня ночью луна показала мне что-то, чего я не ждал, о чем даже не мечтал: некий цвет. Он произвел на меня потрясающее впечатление — как если бы в могильном склепе из лопнувшего гроба вдруг высунулась стопа. Стопа девушки, пролежавшей в гробу сто пятьдесят лет: узкая, желтоватая, но не тронутая тлением… Если бы, попав в этот могильный склеп, я и ждал чего-то необычного, то мой дух предчувствовал бы находку голого черепа или обнажившегося скелета. Но вместо этого я увидел прелестную девичью ножку и внимательно ее рассмотрел, поднеся к ней свечу… Я был один в почти недоступной церковной крипте… Сегодня ночью я был наедине с окрашенным луной фиалковым телом ^{164}.

— А для меня речь шла о жизни и смерти, — сказал Тутайн. — Речь шла единственно о том, буду ли я существовать еще и сегодня. Мне грозила опасность гибели в темноте. В мою комнату луна не светила. Я думаю, что выдержал испытание. И это — выигрыш, перевешивающий мелкие неудобства.

Мы скользили по воде, пересекая полосу прибоя. Широкая лодка поднималась и опускалась под ритмическое шипение пены. Плечевые мускулы гребцов играли в ту же игру, в какую играют волны-горы и волны-долины: напряжение — расслабление.

Капитан был теперь убежден, что ему очень повезло с пассажирами. И что для полного совершенства нашего рейса недостает только повторения случившегося. Я сам все еще ждал голоса, который подтвердил бы мне, что я пока не потерял эту Африку. Я смотрел на растущую луну и на то, как ее свет, подобно непостижимой серой дымке, висит над водой. Я искал тот невероятный цвет. А в цвете — растворяющийся в нем облик. Растворяющееся это и есть бренное. Цвет оказался более долговечным, чем форма. Я чувствовал в себе неприятное расщепление. Эллена, Эгеди, китаянка — они все занимали какое-то место в моем сознании. Но в глубинных слоях удивительных снов, где требовательные влечения смешивались со священными формами образов из моей памяти, происходили порой жутковатые подмены. Теплое, сегодняшнее, осязаемо-зримое было действительностью высшего порядка. Как если бы чужая негритянская девушка (теперь она тоже исчезла), попавшаяся мне на глаза, уже собрала плоские картинки моих воспоминаний и приклеила их к поверхности трехмерной дышащей статуи. Обетования, исходившие от нее, не казались холоднее или незначительнее, чем любые другие обетования, которые я получал на протяжении жизни. И я даже принимал их с большей легкостью… Я чувствовал, что заперт в тесном пространстве: что я нем и что мои мысли, эти порывистые действия души, остаются во мне, как в запаянном ящике из свинца.

Я воображал, что Тутайн пережил нечто вроде внутреннего освобождения. Что через мощные чувственные впечатления к нему пришло особое знание. Его отрывочные замечания о происшедшем были темными, но в них не ощущалось опасности. Он ничего толком не рассказал, и я надеялся на самое лучшее.

Повод к повторению представился капитану уже через несколько дней. С приглашением на новую прогулку по африканской земле он сперва обратился к Тутайну. Тутайн твердо посмотрел на него. Карие глаза моего друга, казалось, потемнели. Он быстро сказал, с будничной интонацией:

— Негры едят по-другому, испражняются по-другому, мочатся по-другому, любят по-другому, чем я.

Капитан не нашел что на это возразить. Он отвернулся. Может, был слишком горд, чтобы вступать в спор с брешущим кобелем. Я сказал Тутайну:

— Тут дело в привычке. Принципы воспитания расчленяют человечество. И все же легче всего освободиться именно от того, что привито воспитанием.

— Привитое прилипает, как деготь, — ответил он. — Чтобы воспитать человека, требуется пятьдесят лет. Кто же захочет — зная, какая у нас короткая и трудная жизнь, — тратить столько времени дважды? И вообще, зачем ты комментируешь мои слова? Я высказал свое мнение. Его нельзя опровергнуть. Но другой человек может думать по-другому.

Я хотел еще раз ему возразить; но внезапно слова застряли у меня в горле. Он пережил в ту ночь что-то иное, чем я предполагал. Я понял, что между ним и мною разверзлась роковая трещина. Но у меня не было ни желания, ни умения искать внутреннюю причину этого расхождения. Я отложил поиски на потом.

Соблазны, которыми поначалу воздействовали на меня силы этого континента, теперь от меня отступились. Пароход пересек линию экватора; губительная зона тропических лесов, сгустившийся воздух — смесь влажности, тепла и тяжелых, ядовитых растительных испарений земли, — все это ощущалось и далеко от берега, в открытом море. Я боялся заболеть лихорадкой. Я глотал хинин, лежал в душной пещере, сооруженной из москитной сетки. Мои ощущения поджаривались в жаркой духовке полудремы. Впечатления от цепочки переживаний вырисовывались неотчетливо. Отдельные мгновения были лишь прохождением и смазывались в общем потоке следования друг за другом. Как на черной школьной доске, по которой провели влажной губкой. Мудрые наставления господ преподавателей — их будто никогда и не было. Все, что осталось, — пустая черная доска… Отечные часы, когда солнце стояло в зените, были просто невыносимы. Все судовые помещения заполнялись стойким неотчетливым запахом, не приятным и не противным, а только тягостно-навязчивым… И еще эта духота, разрыхляющая кожу посредством пара, так что кожа делается дряблой, распаренной, как если бы была натерта непросыхающим мыльно-щелочным раствором. Неподвижный воздух — такой же температуры, как тело, — от которого сердце настолько устает, что колотится, колотится в груди… Теплая с гнильцой дымка над всеми предметами, которые ощупываются нашими опухшими глазами; твердая субстанция наших тел становится какой-то осклизлой ^{165}… Мы, развалившись в шезлонгах на затененном месте палубы, изнемогали от нехватки воздуха.