Избранное

- Говорю, он просто издевается над нами!

Я вижу их издали. Их пальцы поспешно вскрывают двойное дно, с благоговением шарят внутри. Ничего нет. Но я уже шевелю рукой, указывая на дубовую громаду, на гардероб, занимающий всю левую стену спальни. Они кидаются туда, распахивают дверцы, ощупывают все костюмы на вешалках - голубые, в полоску, двубортные, из ирландской шерсти, - забыв, что это не моя одежда, что мои вещи остались в моем доме.

Передвигают впопыхах все вешалки. А я в это время даю им понять, с великим трудом приподняв обе руки, что документ, наверное, лежит во внутреннем правом кармане какого-нибудь пиджака. Волнение Каталины и Тересы доходит до предела. Они в исступлении переворачивают все вверх дном, швыряют на ковер один пиджак за другим, пока наконец не завершают обыск и не оборачиваются ко мне. Я придаю лицу самое серьезное выражение. С трудом дышу, опершись на баррикаду подушек, но не теряю из виду ни одной мелочи. Взгляд мой, должно быть, остер и алчен. Рукой подзываю их к себе:

- Вспоминаю… В ботинке… Да, да, там…

Стоит посмотреть на них, елозящих на четвереньках возле груды пиджаков и брюк, трясущих толстыми бедрами, нацеливающих на меня свои зады, непристойно сопящих над моими башмаками. Горькое удовлетворение влагой застилает мне глаза. Кладу руки на грудь и опускаю веки.

- Рехина…

Возмущенный шепот и возня обеих женщин теряются где-то во тьме. Двигаю губами, чтобы произнести то имя. Уже недолго осталось вспоминать, вспоминать то, что люблю… Рехина…

«- Падилья… Послушайте, Падилья… Хотелось бы съесть что-нибудь легкое… Желудок побаливает. Пойдемте со мной, когда закончу…»

Да. Отбираешь, создаешь, делаешь, защищаешь, продолжаешь - только и всего… Я…

«- Да, до скорого свидания. Мое почтение.

- Вы ловко распорядились, сеньор. Их легко приструнить.

- Нет, Падилья, не так легко. Подайте мне то блюдо… То, с сандвичами… Я видел этих людей в действии. Если они решаются, их трудно остановить…»

Как это пелось в песне? Всю землю отобрали, отняли землю власти, и я потопал к югу; но без тебя нет счастья, и не к отцу, не к другу - к тебе вернулся, к счастью…

«- …поэтому и надо действовать теперь, когда недовольство против нас только рождается. Надо подрубить их под самый корень. Они неорганизованны и идут на все ради всего. Берите, берите сандвич, хватит на двоих…

- Зря они лезут…»

У меня есть пара пистолетов с рукоятками из слоновой кости, чтобы всадить пулю в тех, с железной дороги… Мак это поется… Мой Хуан, например: если имеет он пару сапог, думаешь - он офицер? Никак нет - он бедняга, рабочий с железных дорог.

«- Нет, не зря, если знают зачем. Но они не знают. Впрочем, вы ведь когда-то, в младенчестве, были марксистом, должны лучше знать. Вам-то не мешает побаиваться нынешних событии. Мне уже нечего…

- Там ждет Кампанела».

Что они сказали? Чего ты хотел? Кровоизлияние? Грыжа? Кишечная непроходимость? Прободение? Заворот? Колики?

А, Падилья, мне надо схватиться за пуговицу,- ты тут как тут, Падилья. Но я тебя не вижу, потому что глаза мои закрыты; потому что я уже не доверяю этой трухлявой штуке - своей глазной сетчатке: вдруг веки поднимутся, а глаза уже ничего не воспримут, ничего не передадут в мозг? Что тогда?

- Откройте окно.

- Я во всем обвиняю тебя. Как и мой брат. - Да.

Ты не узнаешь, не сможешь понять, зачем Каталине, сидящей возле тебя, надо вмешиваться в это воспоминание, в это твое воспоминание, оттесняющее все остальные. Почему ты - здесь, а Лоренсо - там? О чем она хочет напомнить? О тебе и Гонсало в этой тюрьме? О Лоренсо без тебя в тех горах? И ты не поймешь, не сможешь ясно представить себе - кто был кем в тот последний день его жизни: был ли ты он или он был ты, прожил ли ты тот день с ним, без него, вместо него или он- вместо тебя? Станешь вспоминать. Да, в тот последний день вы были там вместе. И тогда еще не возникал вопрос - кому жить за другого. Вы были вместе. Сын спросил тебя, не поехать ли вместе верхом на лошадях к морю. Спросил, где будет привал на обед, и сказал тебе… скажет: «Вперед, отец» - и улыбнется, взмахнет рукой с ружьем и пустит коня вброд через реку, выпрямив голую спину, держа над головой ружье и брезентовый ранец. Ее там не будет. Каталина не сможет вспомнить об этом. Потому именно об этом постараешься вспомнить ты, чтобы забыть то, о чем она сейчас хочет тебе напомнить. Она будет жить уединенно и очень взволнуется, узнав, что сын заедет на несколько дней в Мехико, проститься. Только бы заехал проститься. Она верит в него. Но он не сделает этого. Сядет на пароход в Веракрусе и уедет. Уедет. Она должна вспомнить свою спальню, царство сна, хотя весенний воздух вливается через открытые двери балкона. Ей вспомнятся раздельные комнаты, раздельное ложе, шелковые подушки и скомканные простыни в раздельных комнатах, примятые перины, хранящие очертания тех, кто спит в этих постелях. Но она никогда не сможет вспомнить о лоснящемся конском крупе, похожем на черный алмаз, омытый мутной рекой. А ты - сможешь. Переправляясь через реку, вы с сыном увидите впереди призрачный берег в клубящихся парах утреннего тумана. Все предметы расколются пополам, странно раздвоятся в сырой мгле, пронизанной светлыми лучами, в битве разгорающегося солнца с тьмой чащобы. Запахнет бананами. Это Кокуйя. Каталина никогда не узнает, что такое Кокуйя, чем была и чем останется. Она будет сидеть в ожидании сына на краю кровати с зеркалом в одной руке и щеткой в другой, ощущая во рту горький привкус, устремив глаза в пустоту, не шевелясь, решив, что так, в этом бездействии, ее навсегда оставят тревожные видения. Да, только вы с сыном услышите, как зачавкает под копытами рыхлая прибрежная земля. Выбравшись из воды, ощутите свежесть и жаркое дыхание сельвы и оглянетесь: медленная река будет мягко шевелить осоку у другого берега. А дальше, в самом конце тропинки, обрамленной красными розетками табачинов, на затененной лужайке - свежевыкрашенный дом, асьенда Кокуйя. Каталина будет повторять: «Господи боже, за что ты меня…» - посмотрится в зеркало и спросит, неужели ее такою увидит Лоренсо, когда приедет, если приедет: обвислые щеки, складки на шее. Заметит ли он отвратительные морщины, которые уже бороздят ее веки и шею? Она увидит в зеркале седой волосок и выдернет его. А ты вместе с Лоренсо углубишься в сельву. Будешь глядеть на голую спину своего сына, то сливающуюся с тенью мангровых деревьев, то снова рассекаемую яркими лучами солнца, которое пробивается сквозь кровлю густых ветвей. На тропке, проложенной с помощью мачете, обнажатся вспоровшие землю корни деревьев, узловатые, страшные. Очень скоро тропка снова исчезнет под сплетением лиан. Лоренсо будет ехать впереди, сидя прямо, не оборачиваясь, похлестывая коня, чтобы отогнать жужжащих мух. Каталина будет не переставая повторять, что он ей не доверится', не доверится, если не найдет ее такой, как прежде, когда был мальчиком. И со стоном, со слезами на глазах, раскинув руки, упадет на кровать. Шелковые туфли соскользнут на пол, а она будет думать о своем сыне, который так похож на отца, так строен, так смугл. Под копытами коней захрустят сухие ветки, и впереди откроется белая равнина - волнующееся море тростниковых метелочек. Лоренсо пришпорит коня. Обернет к тебе лицо, а губы раскроются в улыбке - ты увидишь улыбку и услышишь радостный крик. Мускулистые руки, оливковая кожа, белозубая улыбка - как в твоей молодости. Сын и эти места вернут тебе молодость, но ты не захочешь сказать Лоренсо, как много связано у тебя с этой землей,- наверное, потому, что не захочешь усиливать его волнение. Ты вспомнишь об этом, просто чтобы вспомнить для себя. А Каталина, лежа На кровати, станет вспоминать ласки маленького Лоренсо в тяжелые дни после смерти старого Гамалиэля; вспоминать малыша, прижавшегося к ней, уткнувшего голову в материнские колени,- она назвала его тогда радостью своей жизни. До рождения же не считала так: потому что очень страдала, но никому не могла жаловаться, потому что выполняла свой святой долг. А ребенок смотрел на нее и ничего не понимал: потому что, потому что, потому что… Ты привезешь Лоренсо жить в Кокуйю, чтобы он сам научился любить эту землю - без всякого побуждения с твоей стороны, без объяснения причин того любовного упрямства, с каким ты заново отстроил для него сгоревшую асьенду и обработал равнинные земли. Без всякого «потому что, потому что». Вы поскачете по озаренной солнцем равнине. Ты надвинешь на брови широкополое сомбреро. Резвый бег коней взвихрит тихий искрящийся воздух, и ветер ворвется тебе в рот, в уши, в голову. Лоренсо будет мчаться впереди, поднимая белую пыль, по прямой дороге между плантациями. За ним - ты, уверенный, что вы оба переживаете одно и то же: скачка будоражит, волнует кровь, обостряет зрение, прикованное к этой земле, обширной и обильной, такой отличной от знакомых тебе пустынь и плоскогорий; разделенной на большие квадраты - красные, зеленые, черные; украшенной высокими пальмами, неспокойной, как море, пахнущей навозом и гнилыми фруктами, будоражащей ваши души, вас обоих, летящих во весь опор, напрягающих каждый дремлющий нерв, каждый расслабленный мускул. Твои шпоры будут до крови ранить брюхо буланого: ты же знаешь, Лоренсо любит быструю езду. Его вопросительный взгляд заставит Каталину умолкнуть. Она остановится на полуслове, упрекнет себя за несдержанность, скажет себе, что это вопрос времени, что надо объяснить маленькому сыну причину своих терзаний потом, когда он сможет понять все так, как надо. Она - в кресле, сын - у ее ног, положив руки на ее колени. Земля будет гудеть под копытами. Ты пригнешь голову к самому уху коня, словно желая подстегнуть его словом, но индеец яки очень тяжел, очень тяжел яки, перекинутый лицом книзу через круп твоего коня, яки, цепляющийся руками за твой пояс. Ты же не будешь чувствовать боли, хотя твоя рука и нога повиснут как плети, а яки все будет хватать тебя за пояс и стонать, страшно кривя лицо. На вашем пути возникнут нагромождения скал, и вы, укрытые их тенью, спуститесь в горное ущелье, поедете по каменным лощинам, по глубоким карьерам, вдоль высохших ручьев, по тропам, заросшим чертополохом и репейником. Кто будет вспоминать с тобой вместе? Лоренсо, без тебя, там, в горах? Или Гонсало, с тобою, в этой тюрьме?