Радуга тяготения

Их толкает назад полицейский кордон. Петера Саксу заклинило внутри, он пытается нащупать опору, никуда не сбежишь… Лицо Лени движется, беспокойное, в окне «Гамбургского летуна», бетонки, цоколи, промышленные башни «Марка» улетают прочь, больше ста миль в час, идеальный задник, бурый, смазанный, чуть оступись в стрелках, на насыпи при такой скорости, и им конец… юбку ее сзади задирает, голые мякоти бедер с красными рубцами от вагонного сиденья, оборачиваются к нему… да… в неотвратимости бедствия, да, кто бы ни смотрел — да…

— Лени, где же ты? — Всего десять секунд назад она была у его локтя. Заранее условились, что попробуют держаться вместе. Но тут два вида движенья: случайная переброска чужаков туда-сюда через стрелковую цепь Силы то и дело сводит людей, которые так и остаются на время — влюбленными, отчего и гнет покажется провалом, а любовь тут, на улице, можно снова разъять центробежно — лица видятся в последний раз, слова говорятся праздно, через плечо, само собой разумеется, что она там, уже последние слова…

— Вальтер сегодня принесет вино? Я забыл… — Это шуточка у них такая, что он забывает, бродит кругами в подростковом смятеньи, уже безнадежно влюбленный еще и в малютку Ильзе. Она — его прибежище от общества, вечеринок, клиентов… часто лишь из-за нее у него сохраняется рассудок. Он полюбляет сидеть каждую ночь понемножку у ее кроватки, сильно за полночь, смотреть, как она спит попкой вверх и мордашкой в подушку… это чисто, это праведно…Но мать ее, когда спит, часто в последнее время по ночам скрежещет зубами, хмурится, говорит на языке — он даже допустить не способен, что когда-нибудь, где-нибудь сможет выучить его или бегло на нем заговорит Вот и на прошлой неделе… что знает он о политике? но видит же, что она переступила порог, нашла такую ветвь времени, куда, может, ему и не будет хода… — Ты ее мать… если тебя арестуют, что будет с ней?

— Именно это они и… Петер, ну как ты не понимаешь, им только и нужнаогромная налитая титька, а за ней, в тени чтоб блеяла какая-нибудь атрофированная откоряка человеческая. Как я могу быть для нее человеком?Не матерьюже. «Мать» — это категория госслужбы, матери работают на Них! Это полиция души… — лицо ее темнеет, евреизируется тем, что она говорит, — не потому, что вслух, а потому что она не шутит, и она права. У нее такая вера, что Сакса видит все мелководья собственной жизни, застойную ванну тех суарэ [115], на которых из года в год даже лица не менялись… перебор закисших лет… — Но я люблю тебя… — она сметает наверх волосы с его потного лба, вдвоем они лежат под окном, куда постоянно задувает уличным и рекламным светом, что плещет об их кожу, об их округлости и тени спектрами гораздо холодней, чем у Луны астрологов… — Вовсе не нужно быть тем, кто ты не есть, Петер. Меня бы здесь не было, если б я не любила того, кто ты есть…

Выманила ли она его на улицу, принесла ли ему смерть? На его взгляд с другой стороны — нет. В любви слова слышатся много как, делов-то. Но он же чувствует, что его послали на другую сторону зачем-то…

Ильзе к тому же — завлекает его темными своими глазами. Имя его она выговаривает, но часто, чтобы пококетничать, не хочет либо называет его мама.

— Нет-нет, мама вот. Я Петер. Ты что, забыла? Петер.

— Мама.

Лени только смотрит, улыбка меж губ почти, он бы сказал, самодовольная, дозволяет случиться путанице в именах, запустить мужские отзвуки, о которых не может не знать. Если она не хочет, чтоб он вышел на улицу, зачем же тогда молчит лишь в такие моменты?

— Я только радовалась, что меняона мамой не зовет, — Лени думала, что это объясняет. Но слишком уж отдает идеологией, ему пока неуютно. Он не умеет слушать такие разговоры, когда вместе нанизывается больше, чем просто лозунги: не научился слушать революционным сердцем, да ему вообще-то и не дадут времени отрастить себе революционное сердце из тусклой товарищеской любви к прочим, нет, на это сейчас нет времени, да и ни на что его нет, кроме еще одного вдоха, грубого вдоха того, кому уже страшно на улице, нет времени даже сбросить этот свой страх каким-нибудь освященным веками манером, нет, потому что вот подступает шуцман Хаммут, дубинка уже в замахе, сектор коммунистической головы глупо вплывает в поле обзора, столь не сознавая присутствия шуцмана и его власти… у шуцмана это первый чистый удар за весь день… о, момент выбран идеально, он чувствует его и в руке и на дубинке, уже не болтающейся вяло на боку, но упруго отведенной назад мускулистой дугой, в вершине замаха, пик потенциальной энергии… далеко внизу эта серая вена в виске, хрупком, как пергамент, так ясно выделяется, уже подергивается предпоследним ударом пульса… и, БЛЯ! Ох — как…

Как прекрасно!

Где-то среди ночи сэр Стивен из Казино исчезает.

Но прежде сообщает, что Ленитроповы эрекции в высшей степени интересуют Фицморис-хаус.

Затем наутро врывается Катье — и клекочет яростнее промокшей квочки: сэр Стивен пропал. Ни с того ни с сего Ленитропу все что-нибудь сообщают, а он едва проснулся. В ставни и окна барабанит дождь. Утра понедельников, расстройства желудка, прощанья… он моргает, глядючи на затуманенное море, горизонт укрыт мантией серости, пальмы поблескивают под дождем, тяжелые, мокрые и очень зеленые. Может, из него шампанское еще не вышло — десять необычайных секунд в его поле зрения только любовь к тому, что он видит.

Затем, извращенно это сознавая, он отворачивается обратно в комнату. С Катье пора поиграть, итак…

Лицо у нее бледное, совсем как волосы. Ворожея дождливая. Поля шляпки обрамляют лицо шикарным сливочно-зеленым ореолом.

— Ну и пропал, значит. — Проницательность эдакого порядка может ее спровоцировать. — Не повезло. А с другой стороны — может, и повезло.

— Да ну его. Что тебе известно, Ленитроп?

— В каком это смысле — да ну его? Вы что — людей просто вышвыриваете?

— Хочешь выяснить?

Он стоит, покручивая ус.

— Рассказывай.

— Сволочь. Ты все этой школярской пьяной игрой саботировал.

— Что — все, Катье?

— Что он тебе сказал? — Придвигается на шажок. Ленитроп не сводит глаз с ее рук, а сам думает об армейских тренерах дзюдо, он таких видел. Ему приходит в голову, что он голый, а кроме того, хмм, похоже, у нас тут стоячок образуется, берегись, Ленитроп. И никто не заметит, не спросит, почему…

— Уж точно не рассказывал, откуда ты знаешь это дзюдо.Небось, тебя в Голландиинаучили, а? Ну конечно — мелочи, — пропевает нисходящими детскими терциями, — тебя и выдают, знаешь.

— Аахх… — в раздражении она кидается на него, целит рубящим в голову, но ему удается увернуться — ныряет ей под руку, подхватывает в охапку, как пожарный, швыряет на кровать и сам кидается сверху. Острым каблучком она лягает его в хуй, что и нужно было сделать с самого начала. Слаженность, однако, у нее всю дорогу ни к черту, иначе она б ему, скорее всего, уже давно его собственную задницу на блюдечке поднесла… может, нарочно сейчас промахивается, лишь задев Ленитропа скользом по ноге в тот миг, когда он изгибается, хватает ее за волосы, закручивает ей руку за спину, вжимает ее лицом в постель. Юбка ее на жопе задралась, ляжки под ним ерзают, у его пениса охренительная эрекция.

— Слушай, пизда, не выводи меня, я баб запросто лупцую, я Кэгни Французской Ривьеры, так что берегись.

— Я тебя убью…

— Как? И все саботируешь?

Катье поворачивает голову и впивается зубами ему в руку — повыше, у локтя, куда раньше вгонялись иголки пентотала.

— Ай, блядь… — Он отпускает ей руку, которую выкручивал, стаскивает нижнее белье, хватает за одну ляжку и берет Катье сзади, протискиваясь под низом пощипать за соски, полапать клитор, ногтями поцарапать бедра изнутри, тут у нас мистер Техничный, не то чтоб имело значение, они оба готовы кончить — сначала Катъе, вопя в подушку, а Ленитроп секунду-другую спустя. Он лежит на ней, потеет, хватает ртом воздух, наблюдает за ее лицом, отвернутым на 3/4, даже не профиль, а ужасное Лицо, Которое Не Лицо, ставшее слишком абстрактным, недостижимым; выемка глазницы, но только не сам изменчивый глаз, лишь безымянный изгиб скулы, выпуклость рта, безносая маска Иного Порядка Существ, существа Катье — безжизненное нелицо, кое и есть то единственное лицо, что он поистине знает либо запомнит.