Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Как только стенные часы пробили шесть часов, позвонили в дверь, и телефон тут же зазвонил. В этом доме такое случается часто. Он открыл дверь и сказал:

— Входи, входи, — вспомнив, что сегодня к нему должен был прийти журналист и пришел. Взяв его под руку, подвел к окну:

— Посмотри, как славно льет… Давай посмотрим до конца. — Подняв голову, хотел взглянуть на небо, но не стал, лишь вытянул руку за окно. — Смотри, как льет, а… Смотри, сынок…

— Там, где я родился, всегда дождь, туман… — заговорил журналист.

— Ты родился в Лондоне? — не отводя взгляда от окна, спросил кривошеий мужчина.

— Нет, в Ленкорани…

— Очень хорошо, — ответил кривошеий мужчина, по-прежнему не отводя глаз от окна, — мы сможем побеседовать, глядя на дождь?

— Нет, у меня свой стиль, надо присесть, чтобы поговорить.

— Что поделаешь…

Журналист улыбнулся, тем самым показывая, что доволен тем, что остался верен себе.

Кривошеий мужчина молча прошел и сел на свое место. Журналист торопливо достал диктофон, проверил его:

— Раз-два, раз-два… Вы готовы?

Кривошеий мужчина решил, что вопрос этот больше походит на вопрос фотографа. Нажав кнопку диктофона, журналист сказал:

— Мы с вами будем говорить открыто… И если мои вопросы покажутся вам слишком сложными, не обижайтесь…

— Приступай, сынок, сложные, так сложные…

— Значит, так… — Он открыл блокнот. — Мой первый вопрос таков: народ наш любит вас, как творца…

— К делу переходи… — перебил его кривошеий мужчина.

Журналист немного растерялся, потом осмелел и, натянуто улыбнувшись, сказал:

— Слушаюсь. — И тут же торопливо добавил: — Внебрачные дети были всегда, ваше отношение к ним?

— Очень хорошее. Незаконнорожденные дети — очень везучие. Если прикинуть, можно заметить, что зачастую именно они и являются хозяевами жизни. Дети эти бывают очень породистыми. Покойный Мичурин не сумасшедшим ведь был, когда прививал деревья. Поскольку у деревьев нет ни разума, ни чести, этот процесс у них осуществляется при помощи человека. У людей же прививка эта происходит сознательно и осторожно, тайно и интимно, так и идем мы по жизни, прививаясь друг к другу…

— Вопрос второй: приходилось ли вам видеть незаконнорожденных детей?

— Да, к тому же это были близнецы.

— Незаконнорожденные, да еще и близнецы?

— Я же говорил, — он улыбается, — сила людская — сила селя. Мичурин и сам был незаконнорожденным… И Герцен тоже…

— И Герцен?!

— А что, родственник вам?

— Не-ет… Да сразит его Аллах…

Журналисту стало жарко, он покраснел, облизнув губы, перешел к следующему вопросу:

— Вы — человек сведущий, так скажите, есть ли среди выдающихся людей нашей страны незаконнорожденные?

— Есть! — Пожевав губы, разжимая стиснутые зубы, повторил: — Есть, есть… Деде Горгут, Низами, Физули, Насими, Вагиф, Сабир, Мирза Джалил, вот и все!

Немного нервозно добавил:

— На подолах же, оставшихся наших мудрецов можно творить намаз, хоть вчерашних, хоть нынешних. — На мгновение он задумался. — В последнее время что-то засомневался я в Узеир-беке, кажется, и он тоже…

Журналист застыл в кресле, только шея не скривилась.

Едва придя в себя, задал вопрос:

— Откуда в вас эта злость? — после первого вопроса он закрыл блокнот.

— А это ты сам догадайся.

— Мне этого не понять, прошу, скажите, откуда в вас эта злость?

— От любви.

Журналист как будто обрадовался:

— Если однажды вы станете экзаменовать народ…

— По какому предмету? — перебил его кривошеий мужчина.

— По поведению, сколько поставите народу?

— За поведение — два, за подхалимство — пять, алчность — пять.

— А себе?

— Себе? За подхалимство — два, алчность — два, а по поведению экзаменовать будет народ, сколько ни поставит, мне будет достаточно…

— А вдруг и народ вам поставит двойку?

— Ну и черт с ним, кого он, народ, до дня сегодняшнего верно оценил, а куда уж мне-то!

— Неужели никого народ не оценил по заслугам?

— Никого!

— А говорят, глаза народа — что весы…

— Слова эти народ сам о себе сложил, и от скромности он далек. Весы у народа этого не в глазах, а в руках…

Журналист подскочил с места и чуть ли не стал умолять мужчину:

— Но как же вызволить народ из такого положения, как очистить его?

Кривошеий мужчина поерзал в своем кресле, уставился в одну точку, провел несколько раз по воздуху правой рукой и, уронив ее на колено, сказал:

— Ты ведь в лесу вырос… — он не почувствовал, как вздрогнул журналист. — В лесу гниль мешается с землей, сверху сыплет снег, дождь, и все очищается. У народа же нет ни шанса, ни возможности смешать гниль с землей, потому что народ — не лес, а человек — не дерево. Этот стихийно идущий в лесу процесс в обществе должен происходить осознанно.

— Можете сказать короче? — рискнул журналист.

— А короче, чтобы вывести наш народ в ряды полноценных, порядочных, культурных народов, необходимо на государственном уровне незамедлительно создать институт, не имеющий аналога на земле. Затем путем генетического отбора полностью отделить от нас и окружающей нас среды новорожденных мальчиков и девочек, создать для них здоровую атмосферу и всевозможные удобства и, как нации, начать все сначала. — Он посмотрел в глаза журналисту:

— Другого пути нет, все!

— И сколько лет для этого потребуется?

— Лет сто, я думаю, в среднем…

— Другого пути нет?

— Я не вижу… И еще, сынок, очистить народ — не белье постирать. Если сто лет тебе кажется много, изобретите «народостиральную» машину, засыпьте туда народ и пусть себе стирается…

Довольно долго они молчали… В комнату без разрешения вошла младшая дочь кривошеего мужчины, шестиклассница:

— Папа, я сегодня пять получила, дневник посмотришь?

— После! После! — уже сказав, почувствовал, что обидел девочку, и тут же стал оправдываться:

— Ну и что, вон каких людей всю жизнь обижали, и мир не рухнул, не рухнет и сейчас… Ничего не случится…

Если бы журналист знал, о чем думает кривошеий мужчина, он бы еще больше растерялся, но он не знал, а потому и не терялся.

— Еще один вопрос. — Он прокашлялся. — В Азербайджане есть такие известные семьи, которые, если взять последние сто лет, в различные, совершенно противоположные друг другу исторические периоды всегда обеспечены были за счет народа, однако при случае всегда были недовольны им, смотрели на него свысока. Как вы смотрите на такие семьи, династии? Ради того, чтобы жить широко и вольготно, сегодня переиначивают сказанное вчера, а что скажут завтра, вообще неизвестно.

— У таких людей, к сожалению, у целых семей и даже родов — тысяча личин, не успеешь узнать одну, тут же появляется другая. Они — гниль. Многие из них энергичны. Вот чтобы очистить от них народ, и нужен такой институт, о котором я говорил. От таких популярных и «ведущих» семей нужно защищать народ. Не то все захотят быть на них похожими, а потом их и сам Аллах не остановит… Что до моего личного отношения, то я ими брезгую. Опасно смотреть не только в их лица, но даже и в зеркало, в которое они огляделись.

Обоим стало не по себе. Они молчали, пока девочка не принесла чай, значит, молчали столько, сколько накрывался чайный стол.

Молчание нарушилось:

— Папа, этот дядя — журналист?

— Да, доченька.

— Я тоже буду журналистом, когда вырасту.

— Дай бог, — благословил ее журналист, — о чем писать будешь?

— О папе, — она слегка запнулась, — напишу, что папа — честный человек, хороший, что денег у нас немного, ведь он столько лет не работает, сидит дома. Но говорит… — голос ее задрожал, — что все будет хорошо.

Дрожавший голос ее оборвался, она прижалась к отцовской груди, трепеща, как маленькая птичка.

— Ему ведь только пятьдесят два года. Его все знают… — высвободившись из отцовских рук, уставилась на журналиста большими глазами.

— Папа говорит, что все будет хорошо… Вы пейте свой чай…