Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Ознакомившись с ценами на камень, Мамы окончательно понял, что новый дом ему не осилить. Не больную голову полотенцем повязывать. И он притих, и приготовленные доски так и остались на улице. Доски постепенно растащили, а опилки забрали соседи, чтоб хранить в них груши. Но никому и в голову не пришло, что построить дом для Мамы не по средствам.

…С тех пор как появилась лезгинская девушка, Мамы все подумывал об Улькер — младшей сестре его Сагубы, которую он ласково называл Ширин баджи — любимой сестричкой. Скоро после того, как Мамы овдовел, Улькер, видя, что дом его приходит в запустение, а сам он тает день ото дня, за руку привела к нему соседку свою Гюльсум.

— Вот, братец, мужчине нужна жена, женщине нужен муж. Бери, она твоя. А мне она сестрой будет.

От Гюльсум у Мамы детей не было. Да он и не хотел от нее детей. Одна у него была жена — «Она» и один ребенок — «Он». Дочерей, рождавшихся одна за другой и тут же умиравших, Мамы в расчет не принимал. А «Он» — единственный сын Мамы — в войну учился в Баку в ремесленном училище, ехал как-то домой и не доехал — тиф… А вот самого Мамы не унесла тогда болезнь. Не выпала на его долю и праведная смерть, та, что превращает разорванные легкие, рассеченные головы, вспоротые животы в мягкую землю и в цветы, а вопли и стоны умирающих — в шепот листвы и журчание вод.

А потому могилу себе он велел вырыть рядом с могилой единственного своего ребенка. Но такая уж, видно, его судьба — осыпалась, в яму превратилась эта могила.

Гюльсум взяла к себе племянницу, дочь сестры, чтоб помогала по дому. Мысль такую имела — если случится что с Мамы, чтоб было хоть кому добро оставить. И самую некрасивую, самую бестолковую выбрала — может, хоть ради имени Мамы откроется ей дверь в хороший дом. У его дверей собаку привяжи, и той цена повысится.

— О-о! Ширин баджи! — услышал Мамы голос Гюльсум. — Какими это судьбами? Что ж не спросите, как наш Мамы? Ведь у него, кроме вас, никого…

«Да… Так эта простушка и не научилась приличному обращению…» — мысленно отметила Улькер.

Но Гюльсум была права, с тех пор как Мамы попал на крючок лезгинской девушки, одна Улькер была его спасением. Лишь ей, сверстнице своей, мог он открыть душу.

Остальная родня — что ж, дети… Да если б и нашелся кто в его годах, ни к чему они ему, ему нужно было согласие Улькер. Люди?.. А что они понимают, люди?.. Власти? Властям до него дела нет — он с Гюльсум в загс не ходил. Сказать три раза: талак, талак, талак…

Господи, что это я?..

Только ее из дому никто не гонит. Пусть будет за старшую. А уж если начнет ворчать, тогда… Скатертью дорога. Да не посмеет она ворчать! Тут одна загвоздка — как все это объяснить Ширин баджи?.. Как сказать старой женщине, что бедра у лезгинской девушки колышутся, словно бараний курдюк? Что щеки у нее, как кровь? Что это у нее круглый год рутой пахнет? Как сказать, что она ему Сагубу напоминает, обитающую теперь в раю? Не такая, конечно, Избави бог — куда ей до Сагубы, — а все-таки…

Услышав голос Улькер, Мамы сперва растерялся. Достал из кармана сверточек в целлофане и, как всегда в трудных случаях, сунул под язык целебную гиточку шафрана. В другое время бросился бы ей навстречу, завораживая улыбкой своей, словами… А теперь вот смутился, сделал вид, что не слышит, возится себе под каштанами…

И лишь, когда Гюльсум и Улькер вышли в сад, Мамы наконец справился с собой и пошел им навстречу.

— Добро пожаловать, Ширин баджи! — Мамы наклонился и, как положено по обычаю, коснулся лицом отвислых щек старухи: левой и правой. — Добро пожаловать, единственная моя сестрица!

— Ну, милый, как здоровье?

— Слава Богу, Ширин баджи, твоими молитвами. Как ты? Как дети?

— Все здоровы. Молимся за тебя.

Мамы не спеша вел Улькер по саду. Показывал на деревья, о каждом сообщал, как ведет себя в течение года. Когда подошли к каштанам, Улькер спросила недоуменно:

— Что ж это, братец, каштаны у тебя гниют? Почему Садай не собирает?

— От рук отбилась девчонка…

Улькер с удивлением взглянула на него. Как это так отбилась? У Мамы? Что ж с ним случилось, что его может ослушаться ребенок? И каштаны на дереве переспели…. Да и сам вроде похудел, осунулся…

Улькер сидела на ковре, расстеленном на айване, глоточками отхлебывала горячий чай и искоса поглядывала на Гюльсум — как та будет ощипывать индейку. Если, не вытащив кишки, в кипяток сунет, она даже не прикоснется к такой индейке. Если же, как положено порядочной хозяйке, по кругу срезав низ живота, осторожно вытащит внутренности и уже потом окунет тушку в кипяток, чтоб ощипать, тогда дело другое. Но Гюльсум знала, что Улькер подмечает все. И еще знала, что, хоть Улькер и сама привела ее в этот дом, видеть ее на месте покойной сестры старухе не доставляет удовольствия.

И поэтому все делала строго по правилам, демонстрируя свое искусство. Если 6 еще Садай не была такой бестолочью!..

— Ну что ты щепки приволокла?! Индейку жарить на щепках? С ума сошла? Дров принеси!

Девочка недовольно сдвинула брови. Проворчала что-то, ушла…

— Со стороны поглядеть, подумаешь, не видела девочка, как индейку готовят.

Несмотря на то, что Гюльсум давно уже жила в этом доме, хорошая еда еще не вошла у нее в привычку, но она при случае всегда старалась заметить, что деликатесы у них не переводятся.

«Ох уж эти мне выскочки!..» — подумала Улькер.

Садай притащила охапку дров, бросила их у тендира и вдруг застонала — полено ударило ей по ноге.

— Иди, мой ноги и — в таз, выдави виноград! — строго сказала Гюльсум.

…Улькер смотрела, как под ногами из таза во все стороны летят брызги.

Неаккуратно, пришлют потом бекмез, откуда знать, как они его готовят!..

Гюльсум начинила индейку кизилом и мелко нарезанным луком, стала зашивать.

«Бестолковая все-таки баба, — думала Улькер, глядя, как она зашивает индейку, — не могла белые нитки взять. Неприятно же, когда черная тянется…»

Подвесив индейку на крюке, которым достают из тендира чуреки, хозяйка, чтобы не горел жир, подставила под нее тазик. Когда немного спустя тендир открыли, чтобы облить индейку шафрановым настоем, вокруг разнесся тот самый аромат, что сводит с ума соседей.

«Ах ты, растяпа! — мысленно обругала Улькер хозяйку. — Не пора же еще шафраном обливать».

Но вслух ничего не сказала. Старуха глядела, как Садай то и дело, вытирая нос рукавом пиджака, плюхает ногами в тазу, и представляла себе пухленькие белые ножки, глазки, янтарные, как виноградины, в руке своей ощущая тепло крошечной мягкой ручки. Давно это было, очень давно; искупав свою внучку — первую! — повязав на головку ей платок, чтоб не дай бог волосок не упал, она ставила девочку в таз с виноградом.

Девчушка скользила и, чтобы не упасть, совала ладошку ей в руки, а она, боясь оцарапать шелковистую ручку своими шершавыми ладонями, осторожно держала ее за запястье. Вереща, как пичужка, задыхаясь от хохота, девчушка, подпрыгивая, бежала по кругу. Будь ее воля, вот так и простояла бы всю свою жизнь, сжимая эту шелковистую ручку… Не ребенок был, а кусочек света, да и только.

После этих видений Садай в тазу с виноградом казалась просто чудовищем. «Да избавит меня Аллах, чтоб такая после смерти обмывала!..»

— Как старшая твоя внучка? — спросил Мамы, словно угадав, о чем думает гостья. — Сватают?..

— Как могут не сватать! — сердито ответила старуха. — Девушка, что ламповое стекло!..

— А помнишь, как ходить начинала? Ты тогда всю крапиву в саду повыдергала.

И опять у Улькер сжалось сердце. Опять увидела она свою внучку крошечной: вроде бы всю крапиву повырывала — нет, найдет где-то, и глядишь, уже плачет. И ямки ни одной не пропустит — в каждую свалится. Опять ощутила Улькер в своей руке крошечную ручонку. Расстроилась, будто только вот-вот обстрекалась крапивой ее внученька. И на Мамы разозлилась, стрекануть его захотелось.

— Ты что ж это, совсем плохой стал? Каштаны у тебя пропадают…