Неполная и окончательная история классической музыки

Что же до музыкальных фенечек — какой у меня современный лексикон, а? — так Римский-Корсаков закончил сочинение еще одного композитора, на сей раз Бородина. P-К с коллегой, Александром Глазуновым, навели окончательный глянец на оперу Бородина «Князь Игорь», оставшуюся незаконченной после его смерти, наступившей три года назад. (Не понимаю, чем так уж нехорошо что-то Незаконченное или, скажем, Неполное?) «Князь Игорь» — вещь замечательно экзотическая, на сцене она смотрится великолепно. Не могу отделаться от мысли, может быть и неверной, что соединение изначального замысла Бородина с красочной оркестровкой Р-К — и Глазунова, если уж честно, — дало нам оперу, пожалуй что и лучшую, чем та, что получилась бы у самого Бородина, доведи он ее до конца в одиночку. Я как-то видел ее на сцене — в Королевской опере, под самый конец восьмидесятых (19… не 1880-х), — главную басовую партию пел тогда человек по имени Паата Бурчуладзе. До этого спектакля я его совсем не знал и ожидал, исходя из разговоров, услышать по-настоящему МОЩНЫЙ бас. Все первые сцены я просидел, якобы наслаждаясь музыкой, а на деле думая: «Вообще-то ни одного такого уж мощного баса я пока что не слышал. Может, они преувеличивают?» Но вот на сцену вышел приземистый, полноватый мужчина — выскочил даже, как будто его вытолкнули из-за кулис, точно Пингвина в «Братьях Блюз». Дойдя до середины сцены, он остановился и запел — басом, который иначе как ПУШЕЧНЫМ не назовешь. Самым сильным, богатым и звучным, какой я когда-либо слышал. Фантастика. При каждой взятой им ноте мне казалось, что под театром проносится поезд подземки. Этого мне уже не забыть. Если когда-нибудь увидите его имя в афише Королевской оперы, подумайте, не перезаложить ли вам дом и не купить ли входной билет.

«Князь Игорь» содержит, помимо прочего, поразительные и прекрасные «Половецкие пляски» — появление танцующих девушек производит на тех, кто сидит в корпоративных ложах, людей, пришедших в театр лишь потому, что у кого-то в их офисе образовался лишний билет, примерно такое же впечатление, как знаменитый аккорд симфонии «Сюрприз». Говорят даже, из одной ложи вылетела как-то струя салата «Цезарь».

А в la belle Франции у нас теперь имеется lе beau Дебюсси.

Прогуляйтесь вдоль Сены на запад от Парижа, и вы окажетесь в Сен-Жермен-ан-Ле. Заглядывающих сюда туристов привлекают, по большей части, либо два сногсшибательных шато, из которых открывается великолепный вид на Париж, либо дом № 33 по Рю-о-Пейн, музей Клода Дебюсси. Впрочем, в 1862-м музей этот был просто лавчонкой — лавчонкой отца Дебюсси, если быть точным, над которой 22 августа и родился композитор. После классического периода «вундеркинд/консерватория/уроки композиции» он стал чем-то вроде домашнего музыканта богатой Надежды фон Мекк (см. Чайковский), а затем, подобно многим до него, получил Римскую премию и стремглав полетел в Рим, чего эта премия, собственно, и требовала. Вернувшись оттуда, он не пошел больше в услужение к покровительнице Чайковского. И пожалуй, правильно сделал — вечная необходимость прятаться по гардеробам, чтобы тебя, оборони бог, кто-нибудь не увидел, не шла его музыке впрок. Теперь уже двадцативосьмилетний, Дебюсси избавился также от временного увлечения поздним Вагнером и попробовал силы в чем-то вроде раннего неоклассицизма. Он только что закончил фортепианную «Бергамасскую сюиту» — с «Прелюдией», «Менуэтом», «Паспье» и попросту дух захватывающим «Лунным светом». Дебюсси попытался воспроизвести в нем стилистическую сдержанность клавесинистов, а название самой сюиты позаимствовал, скорее всего, из стихотворения Верлена «Clair de Lune»: «…masques et bergamasques» [*]. Если вам еще не случалось ступать на порог «Лунного света», значит, вас ждет впереди настоящий праздник.

И наконец, в Италии у нас имеется Пьетро Масканьи. Однако, прежде чем мы займемся им вплотную, позвольте сообщить вам об одном странном обстоятельстве: мне никак не удается избавиться от мысли о том, что Масканьи родился в Легхорне. По-моему, я где-то прочитал об этом лет в четырнадцать, да так оно у меня в голове и застряло. Представляю себе ту минуту, дело наверняка было на уроке, и я, пораженный этой дурью насчет «легхорна-попкорна», скорее всего, воскликнул: «Ребята, слушайте, ребята…» — ну и так далее, — в общем, оно, как большая часть того, что когда-то вызвало у меня смех, так со мной и осталось. Я, собственно, хотел снять этот груз с души. Так или иначе, Масканьи был на год моложе Дебюсси, и для него 1890-й оказался годом горькой радости. Забросив «чрезмерно академичное» преподавание в Миланской консерватории, он довольно долго колесил по стране в качестве дирижера разъездной оперной труппы. Потом осел, женился, а в 1890-м представил публике лучшую свою оперу «Cavalleria Rusticana» [*] — что означает, в вольном переводе, «Деревенские кавалеры». Скорее всего, успех ее объяснялся тремя причинами. Во-первых, она содержала несколько ударных мелодий, встроенных в напряженный, выразительный сюжет. (Опера так коротка, что ее почти неизменно дают в один вечер со столь же сжатой «I Pagliacci» [*].) Во-вторых, это не очередная «имитация Вагнера», сооруженная очередным вагнеровским учеником. И самое главное, это первый, возможно, пример «реализма» в опере. Итальянцы назвали его «verismo» — «веристская» опера могла и не содержать буйственных и броских «колоратурных» арий, существующих исключительно ради себя самих. С другой стороны, она могла основываться на реалистичной, жизненной фабуле или использовать музыкальные темы из подлинной жизни и быть более речитативной — включать в себя куски, в которых персонажи, так сказать, «пропевают сюжет». Не вставные, наподобие арий, — куски эти, применявшиеся раньше как вступления к большим ариям, «веристская» опера повысила в чине, отчего публика стала ощущать себя пребывающей в мире несколько менее, чем прежде, удаленном от ее собственного. Я хочу сказать, что, если быть честным, опера и поныне представляет собой причудливый, поддельный мир, однако после 1890-х он стал чуть менее причудливым и поддельным. Для Масканьи его опера стала огромным успехом, единственная беда состояла в том, что он потратил следующие пятьдесят пять лет на безрадостные попытки успех этот повторить. Пятьдесят пять лет пытался сочинить еще один хит, никогда не добираясь дальше «не лишено достоинств» и «с воодушевлением принято». Как печально.

Не хочется распространять сплетни или там слухи, однако мне рассказывали, что последние годы Масканьи пришлись на конец Второй мировой войны, — он провел их в номере отеля, в Риме, только что освобожденном войсками союзников. Лишенный всех почестей и наград за то, что поддерживал Муссолини и фашистов, Масканьи бродил от одного американского военного лагеря к другому, клянча деньги и в отчаянии повторяя: «Вы знаете вот эту великую мелодию, ее все так любят, — это я ее сочинил. Честно!» Мелодия, о которой он твердил, происходит из прославленного интермеццо «Cavalleria Rusticana», оперы, которая и поныне собирает хорошие деньги с помощью рекламных мотивчиков, тройных CD и чего угодно, — а человека из Легхорна оставила без гроша за душой.

1891-й. Ну вот и добрались. Сигареты кончились. Держимся за руки и позевываем. Смотри, как уже поздно. И что куда важнее — разве мы не проделали долгий путь, и всего за 426 страниц. Чертовски долгий. По-моему, мы уже узнали друг друга достаточно хорошо, так что… в общем, называйте меня Стивеном. А я буду называть вас… вы. Вот и договорились. Мне уже как-то лучше. Ладно, вернемся к нашему делу. А дело наше — это 1891 год, и в нем, как водится, много чего происходит. Стоило Кайзеру Вилли прибыть с визитом в Лондон, как Тройственный союз, явно ощутив себя ужом на сковородке, тут же продлил свое существование еще на двенадцать лет. Принц Уэльский стал в столице притчей во языцех, и не потому, что заговаривал с цветочками, а из-за недавнего дела о диффамации. В ходе его рассмотрения, а сводилось оно к обвинению в нечистой карточной игре, выяснилось, что принц спустил на «баккара» целую кучу денег. Это я не об испанских девушках говорю. Кроме того, умер Рембо, ну да ладно, по крайности дело его продолжает жить на приморских курортах (в виде «Les Illuminations» [*]). Художник Гоген улизнул на Таити, бразды литературного правления английским народом, похоже, крепко взял в руки сэр Артур Конан Дойл, опубликовавший в журнале «Странд» новые рассказы о моем любимом сыщике Шерлоке Холмсе. Ну и чтобы закруглиться — Анри Тулуз-Лотрек принялся рисовать афиши для кабаре, Сера отправился на встречу со своим создателем — и, возможно, услышал от него: «Ну ты совсем до точки дошел», — а пятидесятиоднолетний Томас Гарди пишет «Тэсс из рода д’Эрбервиллей».