Как много в этом звуке

— А Нина, выходит, плохо к тебе относилась?

— Кто так говорит? — обиделся Васька, начав пьянеть. — Твою бабу я люблю, душа-человек. А куда деваться? Сделаешь? — спрашивает, а сам мою папочку листает, листочки в ней всякие рассматривает, вчитывается… Сделаю, говорю. Привез я твоей Нине эту рыбу в пакетах, мне ее уж подготовили по полтора килограмма, а по бумажкам получалось, что в пакете два кило… Усек?

Витя, не торопясь, достал из портфеля бумагу, ручку, подложил подвернувшуюся дощечку и протянул все это Ваське. Тот решительно взял ручку, проверил, пишет ли она, свел брови вроде бы в задумчивости и наконец взглянул на Витю в полнейшей беспомощности.

— А чего писать-то?

— Пиши так… Я, такой-то и такой-то, настоящим подтверждаю, что по настоянию товарища Матафонова принял участие в провокации. Суть провокации заключалась в том, чтобы наказать нашу буфетчицу Нину Емельянову…

— Нет. — Васька отодвинул бумагу. — Сейчас не смогу. Ничего не соображаю. Я лучше устно, какой из меня писака. — Васька безнадежно махнул рукой. — Вот сказать — пожалуйста. Кому угодно.

Но когда на следующий день Витя с несколькими столовскими работницами подошел к Ваське, чтобы тот повторил свой рассказ, с тем произошла странная перемена.

— Гражданин! — закричал он по-бабьи тонко и истерично. — Вы что себе позволяете?! Вы что наговариваете?! Знаете, что за это бывает? Статья! Я вас знать не знаю и знать не хочу! Оставьте меня в покое! — Васька, похоже, боялся остановиться. — Хотите, чтобы я милицию позвал?

— Зачем же, я и сам могу позвать, — сказал Витя.

— Ах так, вы еще и с угрозами?! — не то возмутился, не то испугался Васька. — Прошу покинуть помещение! Здесь запрещено посторонним!

Витя горестно вздохнул, развел руками, извиняясь перед судомойками, которых привел к Ваське, и пошел прочь.

Разговор в управлении, куда Вите удалось попасть через три недели, был еще короче. Начальник торопился, сгребал в кучу какие-то бумаги с таблицами и графиками, они у него рассыпались, падали на пол, начальник злился и смотрел на Витю раздраженно, будто тот застал его за чем-то неприличным.

— Матафонов? — переспросил начальник, вскинув густые кустистые брови — единственную растительность на его угластой красноватой голове. — Прекрасный работник. План делает. Если он и погорячился, уволив вашу жену за обсчет покупателей, то…

— Обсчета не было. Была провокация.

— Не провокация, а неожиданный контроль, — поправил начальник, забираясь под стол за бумажкой. — Оставьте эту вашу затею. Оставьте. Как видите, одни и те же действия могут называться по-разному.

— А вы знаете, как ее обозвали?

— А вы знаете, как меня самого сегодня обозвали? — весело спросил начальник, вылезая из-под стола. — Последней сволочью. И что же мне делать? Писать жалобы на этого подонка, который через минуту забыл о том, что оскорбил меня? Да мне плевать! — Начальник наконец собрал все бумажки и, усевшись в кресло, начал раскладывать их по порядку. — И вы плюньте. Идите домой и займитесь своими делами — вот мой совет. Уж не думаете ли вы, что у вашей жены больше гордости, чем у меня? — Он подозрительно посмотрел на Витю, словно желая убедиться, что такой крамолы в нем нет.

— Как знать, — сказал Витя, поднимаясь. — Как знать…

Из здания он вышел с легким чувством. Он понял свою ошибку. Искать справедливости в лагере Матафонова было бесполезно. В самом деле, разве можно одной жалобой разрушить многолетнюю дружбу этих людей, их благороднейшее чувство взаимовыручки? Только искреннее восхищение может вызвать твердость, с которой они оберегают друг друга от неприятностей, отводят удары судьбы. А что может сравниться с той возвышенной признательностью, которую испытывает спасенный! Он пронесет ее через годы, не пожалеет ни сил, ни средств, чтобы отблагодарить спасителя, а если тому понадобится помощь, он бросится на выручку не раздумывая.

Витя подал на Матафонова в суд. Он обвинил его в оскорблении чести и достоинства своей жены, обвинил в провокации, клевете и незаконном увольнении буфетчицы Нины Емельяновой.

В полном соответствии с действующим законодательством было проведено следствие, допрошены свидетели, следователь вызывал к себе в кабинет Матафонова, провел несколько очных ставок с Ниной, с Васькой-шалопутом, с Витей, многократно давала показания и представительница управления Панасьева. Вся эта процедура подействовала на Матафонова угнетающе. Он нервничал, отвечал невпопад, без должной почтительности, вопросы следователя вызывали в нем гнев.

Состоявшийся через два месяца суд признал Матафонова невиновным, а доводы истца злопыхательскими. Но публика, собравшаяся на необычное разбирательство, получила незабываемые впечатления. В зале собрались соседи, оповещенные Витей, сотрудники управления и треста, буфетчицы и официантки из других столовых — Витя позаботился о том, чтобы они вовремя узнали и дату суда, и суть предстоящего разбирательства. Пришли представители администрации и профсоюзной организации треста. Матафонов, отвечая на вопросы судьи, Нины, Вити, то бледнел, то краснел, терял самообладание, порывался даже в порыве возмущения покинуть зал, однако судья строгим голосом останавливала его, делала замечания и в конце концов добилась того, что Матафонов сник и решил, что вряд ли удастся уйти из этого зала домой — скорее всего под конвоем отправят куда-нибудь подальше. Так думал Матафонов и ошибался. Судья не нашла в его действиях ничего предосудительного.

Витя подал на Матафонова в городской суд. Свою жалобу он обосновал еще более полно и убедительно, привел другие факты, ставшие ему известными. Новое следствие длилось месяц. За несколько дней до суда Витя проник в здание управления и, выбрав удобный момент, в коридоре к доске объявлений приколол лист белой плотной бумаги, на котором извещал коллектив треста о предстоящем суде над Матафоновым. Внизу Витя поставил подпись: «Администрация». Несколько дней никто не решался снять объявление, поскольку управляющего не было на месте — он выезжал не то в Минск, не то в Киев, а все считали, что объявление повешено по его указанию. Матафонов избегал появляться в тресте, не отвечал на телефонные звонки и даже хотел было не явиться в суд, но Витя, выйдя утром во двор, начал бросать камешки в окно Матафонова.

— Давай на суд, сосед! — Витя кричал так громко, что жильцы решили, что приехала машина по сбору стеклотары.

Когда Матафонова оправдал и городской суд, Витя подал заявление и в областной. Матафонов похудел и осунулся. Он перестал здороваться с Витей, перестал спрашивать того о здоровье, об успехах, отворачивался, когда Витя приветствовал его с балкона.

— Товарищ Матафонов! — непочтительно кричал Витя. — Вы получили повестку в суд? Назначена очная ставка. Следователь не верит вашим показаниям!

Матафонов, глядя себе под ноги, быстро направлялся к машине, нырял в нее и уезжал, а соседи на скамейках, на крылечках еще долго обсуждали услышанное, скорбно качали головами, ожидая событий еще более значительных. Ко времени возвращения Матафонова с работы едва ли не все жители дома собирались во дворе, ожидая последних известий, которые сообщит с балкона Витя.

— Товарищ Матафонов! — кричал Витя, завидев своего врага, выходящего из машины. — Вы дали ложные показания! Следователь недоволен! Вас вызывает прокурор! Уголовный кодекс — это вам не столовское меню! Его не подделаешь, не перепишешь в свою пользу! Встретимся на очной ставке!

Матафонов, ни на кого не глядя, вбегал в подъезд и, не дожидаясь лифта, взлетал на третий этаж. Войдя в квартиру, он ронял из ослабевших пальцев чемоданчик с номерным замочком и с яркими хромированными уголками, чемоданчик, наполненный важными бумагами, отчетами и приказами. И, прислонившись к вешалке, некоторое время стоял без движений, без мыслей, без желаний. Потом постепенно оживал, приходил в себя и, со стоном отвалившись от стены, плелся на кухню, рука его тянулась к холодильнику, где, он знал, стоит заиндевевшая бутылка.