Культурный герой

— А вы хорошо маскировались, — заметил Кир. — Кто бы подумал. Я всегда считал, что агенты тушканчегов умные.

Чача хмыкнул и сцепил волосатые руки на брюхе.

— Все шутишь, Кирюха? Ой не смешно.

— Правда не смешно? Жаль. Попробую еще раз: у вас за спиной стоит конь бледный, в седле — ангел, а в руках у ангела чаша с…

Чача стремительно обернулся. Никакого коня, конечно, за спиной ротмистра не обнаружилось. Там стояла Анжела и теребила прядь каштановых волос.

— Ангел, — без особой надежды повторил Кир, — крылатый такой ангел с полной чашей, допустим, гранатового пунша…

Джентльмен, ты старая лживая сволочь, подумал Кир. Хотя плохо думать о мертвецах вроде бы не полагается. Или нельзя только говорить, а думать можно и должно? Окончательно запутавшись, он нащупал увесистый голыш и совсем уж примерился огреть ротмистра по видневшемуся из-под шлема жирному затылку, когда Чача оглянулся. С мерзкой ухмылкой ротмистр наступил Киру на руку. Пальцы юноши жалобно хрустнули, выпуская голыш.

— Не сработало, — констатировал Чача. — Правда, Анжелочка?

И потрепал девушку по щеке, гад.

— Пальцы раздавишь, — прошипел Кир.

— That’s the idea.

Убрав, тем не менее, туфлю, Чача присел на корточки рядом с Киром и, пригорюнившись, зашептал доверительно:

— А знаешь, почему не сработало, Кирюха? Чужие мы здесь с тобой. Абсолютно чужие. И гальке этой чужие, и небушку, и даже вот девке надувной. Ведь назови ее ангелом последний земной пьянчужка — превратилась бы, никуда не делась. А мы — нет. Не удостаивает.

При словах «последний пьянчужка» Кир с надеждой оглянулся, однако Старлея рядом не было.

— Впрочем, — продолжал между тем Чача, — пьянчужке тоже пришлось бы несладко. Допустим, попался бы девочке нашей какой-нить не в меру куртуазный ебарек. Пыхтит он: «Анжелочка, вы — ангел», и — оппа — вместо гладкой девичьей коленки в брюхо ему упирается здоровенный меч. Хо-хо. Та еще картинка. Хорошо, что дружок твой и слов таких не знает.

— Где он? — сквозь зубы поинтересовался Кир.

— А ты башку, мон шер, повыше задери.

Старлей болтался на самой верхушке Лешака, там, где ветки тоньше. Из-за чааааяяячьииих крыльев его было с трудом видно: птички облепили Старлея целиком и трапезовали вовсю, роняя на гальку перья, чешую и цветные металлы.

— Вот и все, милай, конец программы. Просьба не забывать в проходах личные вещи. Занавес опускается, музыка умолкает, гаснет свет… — С этими словами поганец ротмистр извлек из кармана френча здоровенный комиссарский маузер. Длинный ствол уставился Киру прямо в переносицу.

— Эй, подожди! — заорал криптонянин.

— Чего это я должен ждать? — резонно спросил Чача. — Ты ведь, Кирюха, пакостник еще тот. Дашь тебе пальчик, ты, мон шер, всю лапу отгрызешь, не подавишься.

Вспоминай, лихорадочно думал Кир. Джентльмен, хоть и старая лживая сволочь, толк в своем деле знал. Что он там говорил о злодеях и способах победы над ними? Ах да, вот оно.

— Как ты нас вычислил?

Чача широко ухмыльнулся:

— Что, Кирюха, слабо самому догадаться?

Кир с усилием покачал головой.

«Основная причина поражения злодеев в литературе и кинематографе, — говорил Джентльмен, постукивая по меловой доске указкой, — это их любовь к болтовне. Хлебом злодея не корми, только дай потрепаться, как здорово сработал его Коварный План. Тут-то герой обычно и успевает пырнуть негодяя ножиком или уронить с небоскреба».

Ножика или небоскреба под рукой у Кира не было, однако в остальном поучения Джентльмена абсолютно себя оправдали. Ротмистр просто лучился от радости.

— Экий ты, однако, тупой, а еще десятилетку кончал. Это ж все Анжелочка моя, солнышко, красотулечка. Куколка моя заводная. Ох и заводная какая, не поверишь. Я бы дал попробовать, да ты сейчас, Кирюха, не в форме. — Чача протянул руку за спину и вытащил оттуда упирающуюся Анжелу. Левой ладонью он придержал ее под подбородок, а правой мягко надавил на затылок. Черепная крышка распахнулась со щелчком. Вмонтированный под ней датчик мигнул зелененьким и тонко сказал «пиип-пи-пии». Ротмистр надавил еще на какую-то кнопку, и из черепа Анжелы поползла распечатка скверного струйного качества. Но и в таком качестве Кир распечатку узнал: перекрещивающиеся линии, круги, ровный абрис Стены… — Что, не ожидал? Катаю яблочко по тарелочке, все вижу, все-о знаю, — малиново пропел Чача.

— Тебе-то это зачем?

— Зачем? — Ротмистр снова присел на корточки, приблизил блинную харю к лицу Кира. В глазах его неожиданно появилась злость — щели в экзоскелете танка-слооонааа, а не глаза. — Заче-ем? А затем, что вот где у меня этот мир! — Чача черкнул по горлу волосатым перстом. — Во-от где, в глотке сидит, в сердце, в печенках. Всюду. Ни одной молекулки родной не осталось, все поганое, дряблое, земное. С мамаева нашествия тут торчу, обрыдло мне все, остоебенело! Грязь. Гнусь. Гной. А главное, этот ваш непрерывный гвалт, жу-жу-жу, ни минутки покоя, слова так в уши и ввинчиваются, ничем не заткнешь. Я и Е-четырнадцать-двадцать восемь на производство поставил, чтобы хоть немного шум заглушить, да нет, куда там. Только громче орет. Обратно хочу! В Стену. Хочу слиться с ней, раствориться целиком, забыть всю мерзость эту в ее тишине, чтобы она меня, как мать, приняла и качала…

— А что, — хмыкнул Кир, — товарищи по оружию не пускают?

Ротмистр угрюмо оскалился:

— Товарищи. Ееенооотууу степному они товарищи. Они, гадята, меня сюда и выкинули. Почетная тебе, грят, миссия: будешь нашим эмиссаром в новом перспективном мире. Ха. Эмиссаром. А изгнанником, эмигрантишкой без права возвращения — не хочешь?! Тыщу лет лямку в говне этом протянуть слабо? Всё интриги и зависть! Я ведь Стену понял. Душу ее понял, а они, серые, мне этого не простили и не простят. Ну да ничего. С этими вот бумажками… — Тут он помахал распечаткой и ткнул грязным ногтем в перекрещение линий: — С этим мне их прощение даром не нужно. Потому что товарищ твой, хоть и дурак он есть, а Стену тоже понял. Нашел пуповинку. Туточки я в нее войду, и никто меня не остановит.

— Никуда ты не войдешь.

— Это еще почему?

Кир прикрыл глаза. Врать легче всего, пялясь в лицо собеседнику взглядом прямым и честным. Кир это знал. Знал и Чача, поэтому насторожился.

— Информацию не дарю, только обмениваю.

— Блефуешь.

— Посмотрим.

Ротмистр со скрипом почесал в затылке.

— На что меняешься?

Кир распахнул глаза и улыбнулся:

— На жизнь, конечно. Не люблю, понимаете ли, выковыривать пули из собственного черепа. Действует освежающе, но слишком болезненно.

Чача скривился:

— Ладно. Дело скажешь, не убью. Говори.

Если бы руки Кира были свободны, он бы потер их от радости. Сейчас он сделал это мысленно.

— Довольно много лет назад жила в деревне глупая баба. Дура-дурой, разве что ложку в ухо не несла. Деревенского попа, к примеру, она совсем достала жалобами — мол, летает к ней по ночам в трубу змей и склоняет к сожительству. Поп был человек ученый и рассказам бабы не поверил, а зря, потому как спустя девять месяцев тетка произвела на свет младенчика. Ребеночек был черный и страшненький, как жизнь. В родах баба и померла. А ребеночек, как ни странно, выжил. Вырос в здоровенного мужика. Мужик был глупее полена, да вдобавок еще и немой. Только и знал, что таскать на веревке за собой визгливую шавку и девок дворовых портить. Наконец хозяйке поместья так его шалости надоели, что в поучение велела она шавку — Жучку, или вообще Муму, — утопить в болоте. Мужик, остолопина, и утопил, после чего окончательно с катушек съехал. То ли он и сам утопился, то ли повесился, то ли заделался душегубом… Знакомая история?

Физиономия ротмистра совсем скуксилась, будто он отведал неспелого крыжовника.

— Вижу, не я один составлял досье на сотрудников. Ну и что?

— А то, что одна из дворовых девок, упокой Безымянный ее грешную душу, от нашего мужика родила. Говорят, внешность передается через поколение, так что дитя уродилось странное: на одной руке шесть пальчиков, на другой — четыре и перепонка, и турбореактивный двигатель на горбу…