Земля обетованная

— Дурак! — прошептал он с радостным видом. — Если бы он нам отказал, мы бы его скрутили в бараний рог.

— Такого, пожалуй, скрутишь!

— Не забывай, что нас двое, а он один, — серьезно возразил Лестер. — Почему ты не был на приеме?

— Слишком устал.

— Скорее, слишком заважничал.

— Нет, Лестер. Чем мне важничать перед всей этой публикой?

— То-то и оно. Значит, сдрейфил.

— Сдрейфил?

— Ну, не сдрейфил, — с многозначительным видом в стельку пьяного человека Лестер долго подыскивал нужное слово, — а убоялся, — нашел он. — Убоялся, что не произведешь должного впечатления.

— Не понимаю, о чем ты.

— Понимаешь! Отлично понимаешь. — Лестер помолчал, сделал большой глоток, мотнул головой. — Отлично!

— Ладно. Понимаю. И что из этого? Что тебе надо?

— Помнишь, как мы ходили яблоки воровать?

— Помню.

— Ты и тогда робел.

— Верно. Но все же шел.

— Шел. Я тут ничего не скажу. Но робел.

— Если уж начистоту, Лестер, я робел, идя с тобой, потому что ты всегда слишком много трепался и я понимал, что это обязательно дойдет до мамы. Когда я шел со своей компанией, я ничего не боялся — до сих пор сам себе дивлюсь.

— Это почему?

— Да потому, что я вообще из робкого десятка. И еще я человек законопослушный.

— А я нет.

— Знаю.

— Твой отец ко мне очень хорошо относился. — Лестер щедро плеснул виски себе в стакан. Дуглас понимал, что, проглотив такую дозу, он погрузится в пьяное беспамятство. Лестер поднял стакан и грозно, как древний викинг, уставился на него: мол, кто кого? — Очень хорошо, — повторил Лестер, но, прежде чем он успел сделать глоток, Дуглас схватил его за руку.

— Если ты хочешь о чем-то поговорить, давай, говори сейчас, — сказал он и прибавил: — Пока тебя окончательно не развезло.

Неожиданно Лестер внял голосу разума; в другое время и при других обстоятельствах он счел бы слова Дугласа оскорбительными и не стерпел бы.

— Мой отец, черт его подери, всегда был жалкий неудачник, — сказал он. И в приливе необычной для него доверчивости прибавил: — Если он вообще мой отец. Ты же знаешь, что такое моя мать.

Что представляет из себя его мать, ни для кого из членов таллентайровской семьи секретом не было, но даже в конце семидесятых годов они избегали называть вещи своими именами.

— Наша Эйлин молодец, — сказал Лестер с некоторой даже грустью. Он не обращал никакого внимания на младшую сестру, пока она была толстой, затурканной, страдающей астмой меланхолической девочкой в очках. Сейчас, когда из этого печального, не подающего никаких надежд кокона вышла неглупая, образованная женщина, которая лелеяла даже вполне осуществимую мечту стать членом парламента, Лестер все равно игнорировал бы ее, если бы не тот факт, что она вышла замуж за Гарри. — Не думал я, что ей удастся подцепить кого-нибудь вроде Гарри. Вот он действительно хороший парень.

Намек был ясен.

Неужели это происходит во всем мире, думал Дуглас. И супруги из Чикаго, очутившись в Дели, вспоминают приключения детства в переулках этого продуваемого всеми ветрами города? А друзья из Вальпараисо, встретившись в Ленинграде, говорят о днях своей юности? И сорбоннские студенты, ставшие художниками в Лос-Анджелесе, обсуждают ночи на левом берегу Сены? Вполне возможно. Чем больше отдаляется от нас наше прошлое, тем усерднее мы хватаемся за возможность вновь вернуться в него. Ничего удивительного. В конце концов, это самое для нас дорогое.

— Лестер, — терпеливо сказал Дуглас, — я очень устал. Ты написал, что поговорить надо срочно. О чем?

На лице Лестера появилось столь несвойственное ему хитроватое выражение, что у Дугласа покатилось сердце. Он с самого начала ждал со стороны Лестера какого-нибудь подвоха; было, увы, похоже, что подозрения его оправдываются. Дуглас угрюмо отхлебнул виски.

— Мерлин ведь еще не подписал договор, — начал Лестер.

— Не подписал.

— И значит, формально — я говорю, формально — дело еще не закончено, юридически оно не оформлено. Пока нет.

— Формально ты прав.

— Это ставит всех нас в трудное положение, — хитро прищурившись, сказал Лестер. Дуглас застонал. Это воодушевило Лестера. — Мне неприятно подкладывать свинью тебе, собственному двоюродному брату, но в этой жизни каждый сам о себе думать должен. Согласен? — Дуглас промолчал. — И потом, ты не пострадаешь. Уж об этом я позабочусь. Я, Дуглас, тебе это гарантирую. По старой памяти.

— Что же ты предлагаешь? — Дуглас хотел покончить с этим как можно скорее, но для Лестера момент был слишком сладостен.

— Видишь ли… — Лестер еще соображал настолько, чтобы не тянуться к стакану. — Мы с Мерлином вдвоем создали эту «штуку». Только пойми меня правильно. Тут нет ничего личного. Решительно ничего личного. Дело, видишь ли, вот в чем, — и он заговорил доверительно, несколько даже смущенно, так что Дуглас испытал вдруг прилив искренней жалости к нему, — некоторые песни, из тех, что он пел сегодня… новые песни… они родились из того, что я рассказывал ему. Не могу тебе объяснить, как это вышло. Сам ясно не понимаю. Но это точно. Перерабатывается как-то. Понимаешь? А ему это необходимо, понимаешь? Иными словами, — Лестер отпил виски, — когда мы с ним встретились снова… ну, тогда, помнишь… он только-только приходил в себя, а то ведь пропадал совершенно. У него была полоса депрессии, самой что ни на есть настоящей депрессии. Он совершенно запутался. Писал бредовые песни, то политические, то назидательные какие-то. Я потом слышал записи. Это ужас какой-то, что он писал во время приступов черной меланхолии. Но после самой первой нашей встречи… Хлоп! Именно так: ХЛОП!.. и он снова записал, как миленький, песни, которые приносят ему кучу денег. И он похудел. Видал его сегодня? Выглядит прекрасно, как никогда. Следит за собой. Мы вместе ходили в гимнастический зал в районе Холланд-парк. Еще там был этот сумасшедший…

— Но что из всего этого следует? — спросил Дуглас.

— Ты уж меня прости, брат, но мы демонстрацию этого фильма не разрешим.

Лестер откинулся назад на стуле, как гангстер в кинофильме, возможно, он и мнил себя гангстером в этом нью-йоркском баре, где здоровенный бармен протирал шваброй пол, составив перевернутые стулья на столы, куда время от времени доносилось мелодичное завывание полицейских машин, проносящихся по Первой авеню; как-никак до Манхаттана с его бурной ночной жизнью отсюда было рукой подать.

— Ты хочешь сказать, что он не подпишет.

— С Би-би-си нет. Зачем ему это надо. Это же вышло грандиозно, такого не получалось с самого… — Окончить предложение Лестеру оказалось не под силу. — Это ж в театре смотреть… — заключил он.

— И что же вы собираетесь предпринять? — Дуглас почувствовал, что голос у него стал ледяной. — Хотя договор и не подписан, существует твердое джентльменское соглашение. Я думаю, что, если дело дойдет до суда, оно будет иметь кое-какой вес.

— Э-э, Дуглас. — Лестер сочувственно похлопал Дугласа по руке. — Не лезь в бутылку. Стоит нам захотеть, и от ваших юристов только мокрое место останется. Но мы готовы пойти на сделку.

— Слушаю тебя.

— Мы хотим откупить у тебя весь материал — не беспокойся, заплатим хорошо, — после чего уже наши люди доведут дело до конца. И мы тебя возьмем, — милостиво сказал Лестер. — Да, тебя мы возьмем. И тогда уж продадим фильм на своих условиях. Посмотри на дело с нашей точки зрения. Весь материал в твоих руках. Только в твоих. За всю мировую историю никто другой никогда не имел в руках столько материала о Мерлине. Это самый сенсационный товар с начала века. А что получит он сам? Ничтожный… как это говорится… премиальный?..

— Номинальный.

— Номинальный гонорар. А что ты получишь? Немногим больше. А я? Шиш! А ведь все мы можем разом отхватить огромный куш, и Би-би-си внакладе не останется: со временем мы договоримся с ними насчет права телевизионного показа.

— Вы можете делать, что хотите, но я в этом не участвую, — сказал Дуглас.