Птички в клетках (сборник рассказов)

— Открыть? Что ж, открою. Разрешите вас угостить? — подыграл ей редактор.

— Ни в коем случае, — сказала она. — Это для вас.

Убийство. Печенье, подумал он. Да она ненормальная.

Редактор открыл коробку, вытащил печенье, куснул раз-другой. Она смотрела ему в рот — снова запечатлевала все, что видела. Ела его глазами. Он уже собрался было встать и обратиться к ней с напутственным словом, но она воздела короткую руку и указала на портрет.

— Это не вы, — вынесла она приговор.

Вынудила есть печенье и решила, что теперь он в ее власти.

— Почему? — спросил он. — По-моему, очень похож. А по-вашему?

— Ничего общего, — сказала она.

— Да что вы! — Редактор обиделся, и святой на его лице взял верх.

— Чего-то тут недостает, — сказала она. — И теперь, когда я вас вижу, я знаю, чего именно.

Она встала.

— Не уходите, — сказал редактор. — Скажите, чего вам недостает в портрете. Он, знаете ли, выставлялся в академии.

Уж не прорицательница ли она, промелькнуло у него.

— Я поэт, — сказала она, — и чую в вас провидца. Вождя. А на этом портрете не один, два человека. Но в вас нет раздвоенности. Вы для нас бог. Вы понимаете, что и женщины подвергаются дискриминации.

Она протянула ему свою пророческую длань. Редактор взял ее руку своей загорелой рукой, и язычник на его лице одолел святого.

— Можно мне прийти на вашу лекцию сегодня вечером? — спросила она. — Я узнала о ней от вашей секретарши.

— Конечно, конечно. Разумеется, разумеется, — ответил он, провожая ее до дверей приемной. Тут они попрощались. Он глядел, как она уходит, печатая шаг толстыми ногами, точно солдат.

Редактор прошел в комнату секретарши. Она закрывала машинку.

— А вы знаете, отец этой женщины убил ее мать за то, что она покрасила волосы?

— Она мне рассказала. Вот уж влипли так влипли. Завтра она как пить дать объявится на вашей лекции в третьем ряду, спорим? — сказала грубиянка.

И ошиблась. Мисс Мендоса объявилась в Копенгагене, но не в третьем, а в пятом ряду. На выступлении в Лондоне он ее не заметил; безусловно, не видел он ее и в самолете, и тем не менее она была тут как тут — приземистая, простоватая, с черными как смоль волосами, она резко выделялась среди высоких светловолосых датчан. Редактор затруднился бы сказать, кто она такая: у него была плохая зрительная память. Людские лица сливались для него в обобщенно-упрощенные очертания обращенных. Но он приметил ее, когда сошел с трибуны и она воздвиглась на обочине кружка, в центре которого моталась туда-сюда его белоснежная голова — он отвечал на вопросы. Она внимала, ревниво и недоброжелательно поворачивая голову — сначала к каждому спрашивающему, потом выжидательно — к нему. Когда он отвечал, она укоряла спрашивающего взглядом. Редактор принадлежал ей. Она продвигалась все ближе и ближе, в самый центр кружка. Пахнуло чем-то вроде мускатного ореха. А вот она и рядом. Держит в руке большой конверт. Тут председатель сказал:

— Наверное, пора везти вас ужинать.

Приглашенные уехали в трех машинах. На ужине она опять оказалась тут как тут.

— Мы решили вашу приятельницу… — сказал хозяин. — Мы решили посадить с вами вашу приятельницу.

— Какую приятельницу? — спросил редактор.

И тут увидел ее — она сидела рядом. Датчанин зажег перед ними свечу. На глазах оторопевшего редактора кожа ее заблестела, как у идола. Редактор томился: за границей он любил знакомиться с красивыми женщинами.

— Мы, кажется, где-то встречались? — сказал он. — Ну конечно же. Вспомнил. Вы приходили ко мне. Вы приехали сюда отдохнуть?

— Нет, — сказала она, — я пью из источника.

Он решил, что она приехала на воды.

— Из источника? — переспросил редактор и обратился к гостям: — А я и не знал, что здесь есть источники. — Редактору плохо давался образный язык.

Забыв о гватемалке, он беседовал с гостями. Она же до самого своего ухода не промолвила больше ни слова, но весь вечер он слышал ее глубокие вздохи у себя под боком.

— У меня для вас подарок, — сказала она, уходя, и протянула ему конверт.

— Опять печенье? — шаловливо спросил он.

— Вступительная часть моей поэмы, — сказала она.

— Увы, мы почти не печатаем стихов, — сказал редактор.

— Это не для публикации. Поэма посвящена вам.

И с тем удалилась.

— Ну и ну, — сказал редактор, глядя ей вслед, и обратился к хозяевам: — Эта дама подарила мне поэму.

Вежливые понимающие смешки хозяев озадачили его. Он часто терялся, когда люди смеялись.

Сунул поэму в карман и забыл о ней до Стокгольма. Выходя после лекции из зала, он столкнулся с ней в дверях.

— Мы, кажется, преследуем друг друга, — сказал он.

И повернулся к посланнику, который явился на лекцию при полном параде.

— Вы знакомы с мисс Мендосой из Гватемалы? Она поэт. — И улизнул, пока они раскланивались.

Через два дня он читал лекцию в Осло — и опять она была тут как тут. Только перебазировалась в первый ряд. Он говорил уже минут пятнадцать, когда заметил ее. Он до того разозлился, что даже запинаться стал. В голове мелькнула приблудившаяся фраза "убил свою жену" — голос его, и без того высокий, взвизгнул фистулой, и он едва не рассказал ее историю. Кое-кто из дам в зале склонили головки набок, подперев их пальчиком, чтобы удобнее было любоваться его профилем. Он пренебрежительно махнул рукой на публику. Он вспомнил, что его тяготит. К убийству это никакого касательства не имело: просто-напросто он забыл прочесть ее поэму.

От поэтов пощады не жди, это редактор знал. Существовал лишь один способ от них избавиться — без отлагательств прочесть стихи. Пока ты их читал, они жалостно и презрительно взирали на тебя, а когда говорил, какие строки понравились, огрызались. Он решил встретить опасность лицом к лицу. И после лекции подошел к ней.

— Рад видеть вас! Мне казалось, вы говорили, что едете в Гамбург. Где вы остановились? На моей совести ваша поэма.

— Правда? — пролопотал детский голосок. — Когда вы придете ко мне?

— Я вам позвоню, — дал задний ход редактор.

— Я буду на вашей лекции в Берлине, — многозначительно сказала она.

Редактор пригляделся к ней. В ее глазах горел нечеловеческой силы фанатизм. Они не просто смотрели, а прозревали насквозь. Ей было ведомо его будущее.

Вернувшись в гостиницу, он прочел поэму. Мысль ее была самая незамысловатая. Начиналась она так:

Он пробежал две страницы и протянул руку к телефону. Сначала раздался детский вздох, потом зазвенел решительный голосок. Он улыбнулся в трубку и снисходительно объяснил, как ему нравится ее поэма. Она тяжело задышала — казалось, это рокочет океан. Через Карибское море, через Атлантику — она плыла, летела к нему.

— Вы поняли, что я хотела сказать? Женщины — это и есть история. Я — история моей страны.

Ее несло, и на редактора навалилась скука. Его лицо, которым он так умел владеть, окаменело.

— Да-да, понимаю. Если не ошибаюсь, у индейцев есть такое поверье: с востока придет белый бог и освободит их? Поразительно, просто поразительно! Когда вернетесь в Гватемалу, непременно продолжайте работу над поэмой!

— Я и сейчас над ней работаю! У себя в номере, — сказала она. — Вы мое вдохновение. С тех пор как увидела вас, я работаю все вечера.

— Отправить поэму на адрес вашей гостиницы в Берлине? — спросил он.

— Нет, отдайте ее мне, когда мы встретимся там.

— Встретимся? — вскрикнул редактор и опрометчиво брякнул: — Но я не еду в Берлин. Я тотчас возвращаюсь в Лондон.

— Когда? — спросила она уже по-женски. — Можно мне прийти поговорить с вами прямо сейчас?

— Увы, нет. Через полчаса я уезжаю, — сказал редактор. Только положив трубку, он осознал, что взмок от пота и заврался. И где была его голова? Ведь, если она объявится в Берлине, ему придется опять врать — вот что хуже всего.