Гиппопотам

помощи» хотели забрать ее в «Норфолк и Норидж». Это такая больница.

– Здравая, как мне представляется, мысль. Все лучше, чем везти ее в ресторан или, скажем, на футбол.

– Они отнесли Джейн в свою палатку, там она пришла в себя, и я повез ее назад в Суэффорд. Врача вызывать она не захотела. Просто сразу ушла в свою спальню. Пару дней там пролежала. Дэви каждый вечер читал ей что-нибудь вслух, а папа нанял профессиональную сиделку. Он ей дядей приходится.

– Сейчас она, по-моему, чувствует себя неплохо, – вставил я. – Мы виделись в Лондоне.

– Ага, вроде как выздоровела. Меня-то это не особенно удивило. Такое иногда и со свиньями бывает.

Любовь между двоюродными родичами принимает порою странные формы.

Пока мы ехали в Питерборо, я, размышляя над странным произношением Костесси, сочинил, чтобы позабавить Саймона и Соду, лимерик:

Жила-была девушка в Костесси

С лобком, совсем как парик Дюплесси.

Ляжки и зад

Утешали взгляд,

Но чернела манда, хоть святых выноси.

– Блеск! – От восторга Саймон чуть не слетел с дороги. – Полный блеск!

Когда мы добрались до выставки, он повторял и повторял этот стишок своим приятелям, коих там оказалось немало. Дух поэзии, как ты можешь видеть, способен процвести даже на самой бесплодной, малообещающей почве. Саймон, для которого поэзия – закрытая книга, лежащая в запертом шкафу, который стоит на чердаке уединенного дома в глухой деревушке далекой страны, раз за разом повторял друзьям: «Это мой дядя Тед. Знаменитый поэт. Он, пока мы сюда ехали, взял да и сочинил стихи, прямо у меня в машине!» За чем следовала декламация. То обстоятельство, что это творение «настоящего поэта», похоже, как-то преобразило лимерик, сообщив ему нечто, близкое к статусу Искусства.

Это напоминает мне один фокус, который мы, оказавшись на мели, проделывали во времена «Доминиона». «Доминион» был, да и поныне остается, питейным заведением, расположенным прямо за углом от клуба «Каркун», хотя, возможно, дорогая, для тебя это место не самое подходящее. В конце пятидесятых и начале шестидесятых я прожигал там жизнь в компании Гордона Фелла, впоследствии «сэра» Гордона, живописца и «культурного идола» (так, во всяком случае, он поименован в статье, написанной на прошлой неделе моей дочерью Леонорой). Весь фокус состоял в том, чтобы дождаться, пока Гордон зальется по самые брови своим излюбленным приторным «Старым модником», и после разговорить его. Как только он упоминал кого-нибудь, не приходившегося каждому из присутствующих закадычным другом, – пусть это будет, скажем, Тини Уинтерс, – мы спрашивали:

– Тини Уинтерс… Тини Уинтерс… Напомни мне, Горди, кто это?

Гордон заплетающимся языком кое-как описывал этого малого. Мы напускали на себя озадаченный вид и покачивали головами:

– Не-а. Никаких ассоциаций.

Гордон начинал яриться и был совершенно прав, поскольку на самом-то деле все мы отлично знали Тини Уинтерса, или как его там.

– Да знаешь ты Тини! Тини! Тини все знают! – гневно восклицал он.

Мы делали