Среди людей

Коташев вскипятил чай, придвинул маленький столик к дивану, зажег настольную лампу и задернул шторы. В доме не оказалось никакой еды, кроме хлеба, масла и сыра. Аня нарезала хлеб аккуратными тонкими ломтями, намазала их маслом; Николай Иванович любовался тем, как она это делает. Глядя на нее, на то, как она пьет из блюдца чай, смешно дуя, чтобы он остыл, Коташев чувствовал, что ему ничего сейчас в мире больше не надо. И зима за окнами, и тикающие на стене часы, и печка, и пятно на обоях подле дивана, и календарь на столе — все было таким, каким должно было быть и остаться на всю жизнь.

— Расскажите мне что-нибудь, — попросила Аня. — У вас так тепло и мило, я буду сидеть и слушать.

— Хорошо, я расскажу, — начал Николай Иванович и взял обе ее руки в свои.

Он произнес эту первую фразу дрогнувшим голосом, и Аня поняла, что сейчас произойдет объяснение. Она еще не знала, как ответить на него, но и у нее замерло сердце. Это было так увлекательно и одновременно страшно и ответственно: пожилой человек смотрит на нее умоляющими, жалкими глазами, и она должна решить его судьбу. Испуг и гордость перемешались в ее душе.

«А что? Вот взять и выйти замуж, — подумала она, но ей тотчас же стало стыдно, что она так мгновенно может решить столь серьезный вопрос. — В крайнем случае скажу ему, что мне надо подумать. С Катей посоветуюсь… Только бы все запомнить: как мы шли, как я промочила ноги, как я сижу сейчас в чулках…»

— Я расскажу, — повторил Николай Иванович; голос его окреп; не отрываясь он смотрел в Анино лицо, захлебнувшись нежностью к ней. Он был не в состоянии сейчас подбирать слова, не знал, что скажет в следующее мгновение; ему казалось, что, какое бы бессмысленное слово он сейчас ни произнес, это и будет его объяснением в любви.

В комнату постучали. Прежде чем Коташев успел подняться, дверь открылась и вошла Варя. Она мельком, с любопытством взглянула на Аню, которая прикрыла необутые ноги юбкой, и поцеловала отца в щеку.

— Иду с репетиции, вижу в твоем окне свет, — сказала Варя. — Дай, думаю, проверю, что делается у моего одинокого старика отца. А он, оказывается, вовсе не в одиночестве!.. Меня зовут Варвара Николаевна, — обернулась она к Ане и протянула ей руку. — Как вы, вероятно, догадались, я дщерь Николая Ивановича. Что ж ты, папа, даже не предлагаешь мне снять пальто?

Варя взяла со стола бутерброд и, торопливо жуя, не присаживаясь, продолжала, словно не замечая смущения отца:

— Петр будет беспокоиться, что меня долго нет, поэтому я спешу. Петр — это мой муж, — объяснила она Ане.

Каждый раз, обращаясь к Ане, Варя внимательно оглядывала ее.

— Все-таки сними пальто, — сказал Николай Иванович. — Я могу позвонить Пете…

— Нет-нет, не надо, у меня еще масса дел. Ты не представляешь себе, папа, как трудно совмещать работу и семейную жизнь!

— Почему же не представляю? — улыбнулся Коташев. — У меня тоже когда-то была семья… Я совмещал. И мне даже удалось воспитать дочь.

— Вы учитесь? — спросила вдруг Варя у Ани.

— Учусь.

— Простите, где?

— В институте иностранных языков.

— А-а, — протянула Варя. — Ну, отец, я побежала… Проводи меня, пожалуйста, до дверей.

Кивнув Ане, она вышла из комнаты. В коридоре Варя вдруг заплакала и сказала Коташеву:

— Папа, ты смешон!

Он испугался, что в комнате будет слышен их разговор, и умоляюще замахал руками. Не вытирая слез, Варя хлопнула дверью и вышла.

Сгорбившись, Коташев постоял в коридоре. Когда он вошел в комнату, Аня была в туфлях и в пальто,

— Мне пора домой, — сказала она.

Он оделся и проводил ее до дому, говоря по дороге о пустяках.

В эту ночь он совсем не спал. Злости на Варю не было, и это его удивляло. Его мучило ощущение, что он долго перед кем-то притворялся, а сейчас понял, что притворялся. У него и раньше бывали короткие периоды, когда он сам себе надоедал: надоедали собственные привычки, даже собственный голос и манера разговаривать. В такое время он чувствовал себя хорошо только в клинике, на работе: там он не имел права распускаться. Его поддерживало в клинике уважение товарищей к нему и ощущение собственной необходимости.

Ранним утром — на улице еще была предрассветная мгла — Коташев поднялся, долго, медленно брился, выпил черного как деготь чаю, выкурил первую, утреннюю папиросу, от которой сладко закружилась голова, и пошел пешком в клинику.

Оттепель за ночь усилилась, улицы совсем развезло, приходилось идти балансируя руками, и эти усилия отвлекали его. Он шел наиболее длинным путем, выбирая любимые улицы. Стены домов были покрыты тоненькой корочкой льда. У Летнего сада, против Инженерного замка, проходя по короткому мостику, украшенному воинскими доспехами, Коташев вспомнил, как зимой сорок первого года он с трудом, задыхаясь и останавливаясь, взбирался где-то здесь на пригорок. Сейчас, оглянувшись, он поискал этот пригорок, но не нашел его. Не было его и тогда: сил было мало — вот в чем дело. На Кировском мосту горели желтым светом фонари, вокруг них, как в бане, курился туман. Нева была разворочена: по ней ходил маленький разозленный пароходишко, ломая лед…

В клинике он надел в своем кабинете белый халат и круглую шапочку, просмотрел истории болезней, приготовленные дежурной сестрой, и сделал пометки в своем блокноте для выступления на утренней конференции. Затем он вошел в палату, где лежали два послеоперационных больных. Юноша повернул к нему на Подушке голову и, улыбнувшись, тихо сказал;

— Я спал хорошо, доктор…

Коташев ответил громко и приветливо:

— Вот и прекрасно, дружок.

Взяв руку больного и нащупывая пульс, Николай Иванович подумал с такой силой, что чуть было не прошептал: «А все остальное не имеет значения…»

Он повторял про себя эту фразу и в перевязочной, и в палатах при обходе, хотя уже ясно понимал, что сегодня же вечером он непременно позвонит Ане и нет на свете сил, которые могли бы остановить его…

ВАСЯ

Директор совхоза «Труд» Алексей Михайлович Нилин торопливо прошел в контору и заперся у себя в кабинете. Через тонкую фанерную дверь до Лели доносилось, как он вертел ручку телефона и кричал:

— Алло! Лихачево? Дайте эмтээс!

Сперва в конторе было слышно, что Алексей Михайлович узнает у главного агронома, начали ли они бороновать, потом голос Нилина стал беспокойным, а под конец он долго слушал молча.

Повесив трубку, Нилин открыл дверь и спросил:

— Где Вася?

— Если проспавшись, то под машиной, — ответила Леля, размешивая в чугуне мел.

— Позовите его, пожалуйста, ко мне.

Она нехотя разогнулась. Проходя мимо сдвинутого с места конторского шкафа, Леля мельком посмотрелась в стекло, поправила закапанную мелом косынку и вытерла белый нос.

Вася сидел у сарая на корточках возле своей машины. В одной руке у него был гаечный ключ, в другой — кружка с молоком.

— Похмеляешься? — со злостью спросила Леля. — Иди, тебя директор зовет.

Бросив гаечный ключ, Вася залпом, громко глотая, допил молоко и пошел за Лелей. Ее высокие резиновые боты укоризненно чавкали по грязи.

— Ну чего ты? — тянул Вася. — Чего злиться-то? И обязательно если пью, то с лохмелья…

Она вдруг повернулась к нему так неожиданно, что он, столкнувшись с ней, зашатался и взмахнул руками, чтоб не упасть.

— Посмотрел бы на свою морду, — сказала Леля. — Урод! Нос от водки синий, губы бледные…

— Это ж, Лелечка, они от молока бледные, — улыбнулся Вася. — А нос нормально синий со свежего воздуха: сегодня ж с утра два градуса выше нуля…

Он протянул к ней руку, но Леля, не в силах смотреть в его зеленые, смеющиеся и окаянные глаза, побежала к конторе. Когда он вошел, она уже стояла на табурете и изо всех сил водила помазком по стене.

В кабинете директора пахло отсыревшей штукатуркой. Воздух был теплый, парной от закрытых окон. Телефон стоял на полу, мебель еще не протерта после ремонта.