Обрученные с Югом

— Откуда вы родом?

— Из Озарка, штат Алабама. Это недалеко от Энтерпрайза, [95] который так гордится огромной статуей жука.

— Вы, наверное, шутите?

— К сожалению, это чистая правда. Лувр гордится Венерой Милосской, а Энтерпрайз — хлопковым долгоносиком. Обе статуи отражают какие-то стороны национального характера.

— Это, наверное, интересно — расти в Озарке, штат Алабама.

— Расти вообще интересно, неважно где. Это единственная мудрость, которую я приобрел в жизни. Дарю ее вам.

— Спасибо за этот подарок. Он мне нравится.

— А вы откуда родом? Судя по вашему акценту, из Мобила, [96] или я ошибаюсь?

— Из Чарлстона, Южная Каролина. Но вы правы, в обоих акцентах чувствуется гугенотское влияние. — Я протягиваю ему листовку. — Я ищу друга. Его зовут Тревор По. Вы не встречались с ним?

— Он посещал Бани?

— Он жил рядом.

— Тогда наши пути, возможно, пересекались, — отвечает Рекс. — Вы поняли мой намек?

— Если вас навещает кто-нибудь из знакомых, поспрашивайте у них о Треворе По, пожалуйста.

— Почти все мои знакомые умерли. Остался вот Барри. Барри, поздоровайся с Лео. Он принес нам обед. Не правда ли, мило с его стороны?

— Здравствуйте, Лео, — призрачным голосом шелестит Барри.

— Барри слеп, — поясняет Рекс. — Я кормлю его. Потом у него начинается приступ рвоты. Потом я снова кормлю его, и его снова рвет.

— Я ничего не могу с собой поделать, Рекс, — шепчет Барри.

— Вы заботитесь о нем, Рекс. Это подвиг с вашей стороны.

— Никакого подвига. Делаю, что могу. — Рекс пожимает плечами. — Он уйдет, потом я. Обо мне уже некому будет позаботиться.

— У вас есть деньги, Рекс? — спрашиваю я.

— Нет, конечно. Мы с Барри получаем пособие, но оно разлетается в один миг. Заплатишь за жилье, за лекарства — и нет ничего.

— Может, человек, который принес еду, позвонит моей сестре Лонни? — подает голос Барри.

— Конечно, я позвоню, — киваю я.

— Мы были очень дружны в детстве. Она меня любила.

— Я позвоню ей сегодня же, Барри.

— Ее муж ненавидит меня. Если ответит он, повесьте трубку. Я так хочу, чтобы сестра пришла попрощаться со мной. Дай ему телефон, Рекс.

Рекс пишет что-то на бумажке и протягивает мне. Я выхожу, на лестнице разворачиваю листок и читаю неразборчивые каракули: «Не утруждайте себя. Звонить нет смысла. Она говорит, что смерть этого извращенца угодна Богу. За сочувствие все равно спасибо».

Каждый день мы возвращались в наш элегантный штаб на Вальехо-стрит опустошенные и усталые. Мы читали письма, которые сотнями стали поступать после статьи Херба Каена. Были три письма, авторы которых утверждали, что они и есть Тревор По, в пяти письмах люди сообщали, что Тревор сейчас живет у них. Мне пришлось переговорить со множеством чудиков и придурков, с пятью частными детективами, с дюжиной бывших любовников Тревора, с его массажисткой, парикмахером, бакалейщиком и тремя медиумами-экстрасенсами, которые пообещали найти Тревора.

Субботним вечером после недели поисков мы собрались на серьезную конференцию и пришли к печальному выводу, с которым согласились все: хоть мы и не сидели сложа руки, но, несмотря на все усилия, не приблизились к нашей цели ни на шаг по сравнению с тем днем, когда приехали в Сан-Франциско. Однако мы решили не сдаваться, а продлить поиски еще на неделю. Вконец измученные, мы отправились спать.

На следующий день я иду по длинному темному коридору гостиницы «Девоншир», никак не предполагая, что меня ждет в конце его, в комнате 487. Впрочем, опыт уже научил меня, что в этих гостиницах можно столкнуться с чем угодно, реальность здесь превосходит любые фантазии. Но «Девоншир» выделяется даже среди них. Недоброе я чую сразу, как только стучусь в комнату 487 и не получаю никакого ответа.

Мне становится не по себе: ни слабых, шаркающих шагов, ни даже шороха. Я берусь за дверную ручку, и дверь на ржавых петлях распахивается настежь. В комнате вижу спящего юношу с белокурыми кудрями и пухлыми губами, похожего на статуэтку. Ему не больше двадцати лет. Любоваться его красотой мешает запах экскрементов — он просачивается через шелковую пижаму и дешевую простыню, которой юноша укрыт. Я ставлю упаковку с обедом на комод и дотрагиваюсь до его лба. Чувствую ладонью холод, юноша умер не один час тому назад. На его лице запечатлен покой — милосердный дар смерти человеку, измученному страданиями. Его одежда аккуратно висит в грязном туалете со следами мышиного помета на полу. В заднем кармане его лучшего костюма нахожу бумажник. В водительском удостоверении — фотография, на ней он улыбается, застенчиво и лукаво. Его имя — Аарон Саттерфилд, раньше жил в апартаментах на Сакраменто-стрит.

Там же, в бумажнике, нахожу несколько занятных фотографий. Вот Аарон с четырьмя приятелями, наряженные ковбоями, они празднуют Хеллоуин на вечеринке в Кастро. Та же самая пятерка позирует перед фотокамерой в жалкой кабинке с занавесочками, такие кабинки можно встретить на автобусных остановках в бедных районах. На оборотной стороне этой фотографии Аарон написал: «Все умерли. Остался я один».

В верхнем ящике тумбочки возле кровати нахожу два письма, одно от матери, другое от отца Аарона. Поскольку я стою возле смертного одра их сына, считаю себя вправе прочитать эти письма. Мне кажется, я имею право знать, почему это прекрасное дитя умерло в одиночестве. Не мне, а семейству Саттерфилд из города Стюарт, штат Небраска, полагалось бы сейчас склоняться над телом белокурого несчастного юноши. Такие мысли кружатся у меня в голове, на глаза наворачиваются слезы, и я не понимаю, от жалости, или от возмущения, или от того и другого.

Отцовское письмо написано с предельной лаконичностью, оно не отклоняется от темы. «Педик проклятый. Если ты правду пишешь, что подыхаешь, то знай: туда тебе и дорога. Такова Божья воля. Ты ее заслужил. Нет ничего удивительного в том, что Господь считает тебя грязным, мерзким существом, недостойным жизни. В Библии о таких, как ты, говорится, и там определена для вас кара. Я не вышлю тебе ни цента, заработанного мной честным трудом на ферме. Может, у Бога найдется милосердие для твоей грешной души. В себе я его не нахожу. Твой отец, Олин Саттерфилд».

Прочитав это письмо, я сижу, дрожа, со слезами на глазах. Я обращаюсь к Богу с молитвой, прошу Его не допустить меня уподобиться этим верующим в Него людям, стать похожим на Олина Саттерфилда. Что бы ни говорилось в Твоем Писании, Боже, я буду следовать ему. Открываю письмо матери Аарона. «Дорогой сыночек, эти сто долларов последние из тех сбережений, что мне удалось скопить за время жизни с твоим отцом, со дня нашей свадьбы. Боюсь подумать, что он сделает со мной, если узнает, что все это время я посылала тебе деньги. Как я хочу быть рядом с тобой в эту минуту, ухаживать за тобой, прибирать, кормить, сидеть подле тебя и рассказывать истории, которые ты так любил, когда был маленьким. Я целую тебя, почувствуй, как сильно я тебя люблю и жалею. Я молюсь беспрерывно и уповаю, что с Божьей помощью ты выздоровеешь. Иисус принял смерть на кресте ради таких людей, как ты и я, но прежде всего — ради таких, как твой отец. Он любит тебя не меньше, чем я. Но ужасное упрямство мешает ему признаться в этом. Отец не спит по ночам и плачет, и это не из-за плохого урожая или низких надоев. Я люблю тебя, как и Господь Бог наш Иисус. Твоя мама».

Смерть этого прелестного почти ребенка напоминает мне, что я слишком много времени провел в этом осажденном чумой городе. Если бы я хотел посвятить свою жизнь обреченным и умирающим и творить среди них чудеса, то выучился бы на врача. Но я рожден, чтобы писать фривольные, шутливые статейки о буднях и праздниках Чарлстона. Жизнь среди умирающих от истощения, не старых еще мужчин, чья кровь заражена безжалостным вирусом, отнимает у меня слишком много сил и опустошает. У меня возникает желание бежать из Сан-Франциско, и чем скорей, тем лучше. В этот момент мне даже наплевать, найдем мы Тревора По или нет. Я хочу спать в собственной постели, копаться в собственном саду, гулять по улицам, на которых знаю каждый дом. Мне хочется бежать прочь из этой комнаты, подальше от этого мертвого мальчика из Небраски. Но вместо этого я почему-то сажусь рядом с ним на постель, смотрю в его прелестное, неживое лицо. В ноздри опять бьет запах дерьма, я вскакиваю и развиваю бурную деятельность, которой сам дивлюсь.