Избранные дни

— Она не боится, — сказал Саймон.

— Я тоже, — отозвался Люк, но без особой уверенности в голосе.

Саймон с Люком разделись. Люк снял через голову ожерелья с амулетами, скинул под ноги купальный халат и замер голышом у самой воды. Тело у него было хрупкое и розовое, все какое-то перекрученное. Без одежды он напоминал Саймону освежеванные Катариной тушки.

Он сказал Саймону:

— По-моему, тут достаточно чисто.

— Конечно. Бояться нечего.

Прозвучавшая в словах Саймона уверенность, похоже, успокоила Люка, хотя оба они прекрасно понимали, что Саймону совершенно неоткуда знать, насколько высок уровень зараженности озерной воды. Люк, как если бы получил разрешение, с гиканьем бросился в воду, поднимая вокруг себя фонтаны брызг.

Саймон стоял по щиколотку в воде. Ему показалось было, что он снова отключается — почувствовал первые признаки приближающихся озноба и бессилия. Но на сей раз дело, судя по всему, было в другом. Ощущение — совсем новым. Оно рождалось из необычности ситуации: он вступил в воду (весьма вероятно, вредоносную) круглого озера, в котором плавали женщина-ящерица и мальчик-уродец. По его микросхемам волной прошло ощущение, напоминающее отключение, но не связанное с ним; более мимолетное и слегка щекочущее; будто отчаливаешь от реальности, перед тем как погрузиться в сон.

— Полезай сюда! — крикнул Люк.

Саймон нырнул. Вода была теплой у поверхности и холодной на глубине. Он поплыл к Катарине и Люку.

Люк сказал:

— Так здорово… И плевать, если вода ядовитая.

Катарина плыла на спине, не прикладывая к этому видимого усилия. Казалось, будто она и не плывет вовсе, а сама собой движется по поверхности воды, как движутся выдры или ондатры. Они вообще хорошо плавают, эти надиане. В воде она выглядела более диким созданием, чем обычно. Более диким и подлинным. В ней была непреложность животного начала. Саймон понимал, или думал, что понимал, ее состояние — она ощущает теплоту верхнего слоя воды, покрывающего нижний, холодный, переживает скольжение по лиловому свету, наполнившему плоскую чашу озера и окруженному меркнущим миром, над которым зажигаются первые звезды. Бесследно погружается во все это, подобно тому как до того погружалась в оцепенение, в свою ящеричью песню.

Первым из воды вышел Саймон. Он голым стоял на берегу, подсыхая на легком ветру, и наблюдал, как из озера выходят Катарина и мальчик. Вся с ног до головы Катарина была жилистой, с тонкими сильными руками и ногами, крошечными припухлостями грудей, аккуратным расширением угловатого, костистого таза. Как звали того скульптора? Джакометти. [48] Она была похожа на статую работы Джакометти.

Стоя на отмели, она подождала, пока мальчик выберется на берег и наденет свой халат. Потом обернулась и взглянула на озеро. Саймон понимал, что ей все это страшно нравится — вода, погружающиеся во мрак берега… Он знал, что ей неохота расставаться с этим зрелищем. Он смотрел на ее тонкий черный силуэт, прорисованный на фоне озера и неба. Она счастлива, подумал он. Она внезапно и нежданно счастлива, или как там еще она назвала бы это состояние, если только в надианском языке есть понятие счастья.

— Красота, — сказал Саймон.

Он не до конца понимал, что имеет в виду, произнося сейчас это слово. Оно прозвучало подобием нового приветствия, которым они условились обмениваться с Катариной — новым способом выразить то, что обычно говорилось по-другому.

Она оглянулась на звук его голоса. Посмотрела с застенчивым испугом. Было в ней в этот миг что-то такое, чему он не мог подыскать слов. Может, их и не существовало в человеческом языке.

Так и не найдя нужного слова, Саймон сказал:

— Как прекрасны и совершенны животные! Как совершенна моя душа! Как совершенна Земля и все на ней сущее до последней песчинки!

Катарина снова посмотрела на него. Немота прошла.

— Теперь ты не так сильно воняешь, — сказал Саймону Люк.

— Спасибо, — ответил Саймон и начал одеваться.

Катарина тем временем вышла из воды, оделась и улизнула на охоту. Скоро она вернулась с двумя маленькими длинноногими зверьками, никому из них не известными. Саймон принялся за готовку.

— Мы, наверно, уже на западе Канзаса, — сказал Люк Саймону, который как раз укладывал на источник радиации освежеванные окорочка. — В Денвере, может, будем к вечеру.

— Я бы сказал, еще днем, — отозвался Саймон.

При этом у него возникла мысль, которой он не стал ни с кем делиться: замечательно было бы вот так ехать и ехать. В самом по себе путешествии было нечто гипнотизирующее, нечто бесконечно приятное. Просто ехать, и все.

Люк сказал:

— Денвер, надо думать, превратился теперь в одну огромную трущобу. Немножко, наверно, вроде того, каким он был почти триста лет назад. Разве только люди триста лет назад не жили в заброшенных торговых центрах и сетевых забегаловках.

— Насколько я слышал, в Денвере заправляют не христиане.

— Нет, город в основном светский. Попадаются поклонники языческих богинь, в восточной части есть целый большой буддийский поселок. Иисус Христос, Господь наш и Спаситель, в Денвере не котируется.

— Ты, кажется, говорил, что в него веришь?

— Ага.

— Но не взаправду.

— Сначала было не взаправду. Притворялся, чтобы они меня кормили. Читал молитвы, ходил на богослужения. Медитировал в смехотворном храме, который они соорудили на парковке «Уол-Марта». Все было чистой воды жульничеством. А потом я поверил.

— Шутишь.

— Я говорю абсолютно серьезно. Однажды что-то переменилось. Не знаю, как понятнее выразиться… Что-то на меня нашло. Ладно, смотри. Представь, что каждое утро ты выходишь на улицу и кричишь: «О, приди ко мне, Великий Слонопотам!» — просто для того, чтобы сделать кому-то приятное, просто потому, что таков местный обычай, или потому, что твоя выжившая из ума тетушка отказывается принимать лекарства, пока ты не позовешь Слонопотама, — и вот в один прекрасный день появляется грузная мохнатая громадина с хоботом и оленьими рогами и говорит: «Я Великий Слонопотам. Чего ты хотел от меня?» Ну и что тут поделаешь? Ты в него не веришь, он тебе не нравится, ты без него отлично обойдешься, и тем не менее вот он, перед тобой.

— Все-таки не слишком убедительно.

— А я и не собирался ни в чем тебя убеждать. Кстати, сурки уже приготовились?

— По-моему, это не сурки.

— Какая разница. Страшно есть хочется. Пусть даже будут с кровью, я не против.

Саймон подал облученное мясо. Катарина, присев между ним и мальчиком, молча принялась за свою долю добычи. После ужина она закопала несъеденные остатки, а мальчик отправился спать в заднюю часть трейлера. Саймон с Катариной остались на воздухе. Они сидели рядышком на поросшем травой холме. Ветер тихо шелестел травой, в густо-черном небе пронзительно блестели звезды. На поверхности озера вспыхивали призрачные искорки — отражения звезд.

Саймон спросил:

— Ты тоскуешь по Надии?

— Нет.

— Но там же твой дом. Ты оттуда родом.

— Там ничего.

Он хотел возразить, но задумался. Там все же что-то было. Что-то есть везде. С другой стороны, от первого (и возможно, последнего) контакта с инопланетной жизнью земляне ожидали гораздо большего. Они потратили несметные суммы и десятилетия трудов — и что в результате обнаружили? Созданий, которые за десять тысяч лет умудрились не изобрести письменности. Которые обитали в слепленных из глины хижинах и сами впрягались в свои деревянные повозки. Где же золотые города, жрецы и ученые? Где же великие открытия, достижения медицины, творения искусства?

— Слыхал, места там суровые.

— Не для меня.

— Знаешь, — сказал он, — по-моему, тебе не стоит разводить такую таинственность вокруг твоего прошлого. Тебе это не кажется чуточку излишним?

Катарина сидела рядом и тихонько певуче дышала.

Помолчав, Саймон сказал:

— Ну ладно. Про меня тебе что-нибудь интересно узнать?