Прощай, молодость

Потом я пошел в «Купол» выпить.

Вечером я перетащил в гостиную диван и постелил себе на нем; в углу мне было очень уютно. Я не хотел пользоваться двумя комнатами. Все мои вещи были в чемодане, и я оставил крышку открытой, чтобы можно было в любую минуту вынуть то, что нужно. Вторая комната теперь совсем опустела. Казалось, там никто никогда не жил. Я закрыл дверь в эту комнату, как это было, когда я сюда въехал и снимал только одну комнату.

Так мне было хорошо. К тому же большую часть дня меня не было дома, я возвращался только поздним вечером и ложился спать. Почти весь день я проводил, разглядывая витрины различных бюро путешествий, изучая яркие плакаты, в которых рекламировались различные места во Франции, Европе да и во всем мире.

Я вспомнил свою прежнюю работу в одном из этих бюро и свое близкое знакомство с маршрутами экспрессов на континенте. Я пытался решить, куда мне следует отправиться. Казалось, таких мест полно. Но я почему-то не доверял плакатам. Они казались неправдоподобными. Я не верил, что горы могут быть такими высокими, а леса — такими густыми. Корабли были всего лишь нарисованными корабликами. Острова были островами из грез, а солнце над Африкой, такое большое и красное, не могло существовать в действительности. Туземцы были всего лишь обычными мужчинами и женщинами, которые для смеха воткнули себе в волосы перья. Я им тоже не верил. Меня не обманули ни сверкающие купола белого города, ни зеленые ветки деревьев, ни золотой песок, ни темно-синее море.

Когда-то мне хотелось исследовать все эти места, но теперь пропала охота. Я знал, что они не так прекрасны, как это кажется.

Как мудры люди, которые остаются дома и читают, удобно устроившись в кресле и положив ноги на каминную решетку. Они ели, они работали, они спали, и они умирали. Такова была их жизнь, и я им завидовал.

Я так и не мог решить, куда мне ехать. На восток или на запад, в Китай или Перу. Вероятно, между ними нет никакой разницы. Теперь меня удручала мысль о неудобствах, связанных с путешествием. У меня осталось очень мало денег, а это означало, что придется снова выносить лишения. Мне не хотелось брать самые дешевые места, терпеть нужду и грязь. Я не желал изнурять себя, плавая простым матросом, и жить в тесном кубрике. Плавание в бурном море не было волнующим приключением, оно было связано с опасностью, и только, а опасность — вещь неуютная. Я мог бы путешествовать поездом, но это означало проблемы на границе, вопросы, непонимание чужого языка. Переезды из одного города в другой, когда безразлично, увидел я их или нет. Приключения утратили для меня былой блеск.

Я понимал, что мне нужно на что-то решиться, так как я сказал своей квартирной хозяйке, что съеду из комнаты на улице Шерш-Миди через три дня. К тому же я покончил с Парижем. Однажды я вернулся домой после обеда с картой в кармане, исполненный решимости выбрать какой-нибудь пункт назначения, даже если это будет Южный полюс. Я снова стану ребенком и, разложив на столе карту, закрою глаза, ткну в какую-нибудь точку и, чем бы она ни оказалась, направлюсь туда. Это будет даже забавно в своем роде. Я поспешил в сторону Монпарнаса. Когда я вошел в свою комнату, то увидел, что на столе лежит телеграмма. Я подошел и взял ее в руки. Сначала я не решался ее вскрыть. Это было слишком уж похоже на чудо, на пробуждение от сна. Интересно, что именно написала Хеста и указала ли время своего возвращения? Может быть, он оставил ее без денег и теперь она просит, чтобы я к ней приехал? Трудно ли было ей послать эту телеграмму, извинялась ли она за то, что сделала? Я вскрыл конверт и вынул листок бумаги.

Она была не от Хесты. Телеграмму послал Грей, и в ней сообщалось, что умер мой отец.

Когда я приехал в Лессингтон, солнце садилось за церковную башню и над шпилем, который позолотил солнечный луч, висело маленькое облачко. Начальник станции при виде меня дотронулся до своей фуражки. Я пожал ему руку. У него был подходящий к случаю серьезный и торжественный вид.

— Это большая потеря для страны, сэр, — сказал он, — и большая потеря для всех нас. Люди в Лессингтоне глубоко опечалены, сэр.

— Да, — ответил я.

Он взглянул на меня с сомнением, как будто не ожидал, что я заговорю.

— Вы давно здесь не бывали, сэр?

— Да.

На выходе со станции меня ждал «даймлер». Я сел сзади и ехал один, в соответствии с этикетом. В былые времена я ездил впереди, сидя рядом с шофером. Как давно это было! Мы ехали по шоссе, на котором я так часто мальчишкой крутил педали велосипеда. Свернув у ворот рядом со сторожкой, мы покатили по длинной аллее. Когда я уходил отсюда, отцветали каштаны и лепестки усыпали землю. Мошки танцевали тогда в воздухе, особенно много их было под низкими ветвями. Грачи перекликались в лесу за лугами. Теперь была зима, и деревья по обе стороны подъездной аллеи стояли голые. За поворотом была груда пепла — тут жгли костер. Я чувствовал горький запах древесины и сгоревшей листвы.

Время года и запахи были другие, но все остальное не изменилось. Автомобиль еще раз свернул, и показался большой дом из серого камня, с белым крыльцом и фонарем над входом. Спаниель моей матери, толстый и ленивый, поднялся на ноги, помахивая хвостом, когда увидел машину. Ветерок мягко шевелил портьеру в открытом окне столовой.

Я вошел в холл, и там все так же пахло, и были все те же стулья с кожаными сиденьями и оружие, развешанное на стенах, а в большом камине горели поленья.

Я прошел через холл и постоял на другом конце, глядя на лужайки, тянувшиеся к пруду с лилиями, который лежал ниже. Здесь было по-прежнему тихо, и на террасе тоже, и там, как и раньше, стояла маленькая серая статуя Меркурия, готового взлететь, с рукой, прижатой к губам. На лужайке скворцы рылись в поисках червей.

Потом я повернулся и пошел в гостиную, и здесь были моя мать и Эрнест Грей. Она показалась мне совсем незнакомой в своем черном платье и меньше, чем раньше. Я подошел и поцеловал ее. Я не знал, начнет ли она плакать или заговорит о моем отце. Но она спросила, хорошо ли я доехал и не хочется ли мне чая.

Я отказался, мне ничего не хотелось. Потом она на меня взглянула и сказала:

— Ты очень вырос, Ричард. И, думаю, пополнел.

— Да, может быть, — согласился я.

— В этом нет сомнения, не так ли? — спросила она, поворачиваясь к Грею.

— Да, — сказал Грей. — Да, я думаю, вы правы.

— Твой отец всегда говорил, что ты станешь крупным мужчиной, — продолжала она. — Ты был таким худым, когда уехал отсюда.

Мы сидели втроем и ломали голову, что бы еще сказать.

— Я рад, что моя телеграмма вас застала, — наконец нашелся Грей. — Я боялся, что вас там нет, что вы уехали.

— Нет, — сказал я, — я не уехал.

— Я помещу тебя в маленькой западной комнате, Ричард, — сообщила моя мать. — Твоей комнатой не пользовались с тех пор, как ты уехал, и я боюсь, что там сыро. Зимой в этой комнате всегда было довольно холодно.

— Да, — ответил я. — Но это не имеет значения. Мне все равно, где я буду.

— В западной комнате ты будешь по соседству с мистером Греем, — сказала она.

Ко мне подошел спаниель и обнюхал мои ноги, а я наклонился и погладил его уши.

— Ну что, Мики, — обратился я к нему, — ты меня, конечно, помнишь? Бедный старый Мики, добрый старый Мики.

— Мики стал очень толстым, — заметила моя мать.

— Да, — подтвердил я.

— Мики любит покушать, — вставил Грей.

В разговоре снова возникла пауза, и я продолжал гладить уши спаниеля.

— Я немного передохну перед тем, как переодеться к обеду, — сказала моя мать. — Обед, как всегда, в половине восьмого. Ты можешь принять ванну, если хочешь, Ричард. Вода, должно быть, горячая.

— Да, — ответил я.

Она поднялась с кресла и вышла из комнаты, собака, сопя, последовала за ней по натертому паркету. Я тоже встал и подошел к окну. Уже смеркалось.

— Ваша мать удивительно стойко держится, — сказал Грей. — Надеюсь, она выдержит завтра на похоронах. Такое испытание для нее! Я рад, Ричард, что вы сразу же приехали.