Дорога. Губка

Мы живем вместе, но у нас мало общего. Сесиль не против гостей, но она ни с кем никогда не обмолвится и словом: она просто не встает из-за пианино. Я с болью представляю себе, что должны думать гости. По-моему, они лишь сочувствуют и скучают, причем больше скучают те, что постарше. Это удивляет меня — мне почему-то казалось, что моим старшим коллегам легче будет ужиться с бельканто. Сам я не могу сдержать умиления, когда вижу тех, кого знавал три десятилетия назад в обворожительных образах Розины или дона Чезаре. Я люблю их, даже если любить их не за что, люблю в них прошлое моего театра. Но именно они, охваченные унынием, спешат уйти первыми. Молодые, напротив, абсолютно не обращают внимания на мою жену — они привыкли всюду таскать с собой транзистор, и пение Сесиль для них лишь обычный музыкальный фон.

Дни Сесиль становятся все более долгими и наполненными однообразием. Она совсем перестала выходить на улицу. Мадам Баченова приходит заниматься к ней во флигель. С Сесиль она обращается как с наседкой или с пчелиной маткой, коих ни под каким видом нельзя отвлекать от исполнения их великой миссии.

Я не знаю, как поздно Сесиль ложится, я стал засыпать, не дождавшись ее. Она поговаривает о том, чтобы окончательно переселиться во флигель, как бы стать там на постой. Еду ей я готовлю сам. Три раза в день курсирую по двору с подносом в руках: полным — по дороге туда, почти нетронутым — по дороге обратно. Мадам Баченова появляется утром около девяти и исчезает, когда день уже перевалит за середину. Удостоив меня приветствия, она, как и Сесиль, исключает меня из поля зрения. Иногда я подсаживаюсь к ним и с изумлением наблюдаю за тяжкими родовыми муками. Мадам Баченова сидит за пианино, Сесиль стоит справа от нее. Странное это зрелище: миниатюрная женщина, словно созданная для балета — изящная худоба, тонкое и крепкое сплетение мышц и сухожилий, — старательно превращает себя в оперную певицу. При каждом вздохе худенькая грудь раздувается, как у атлета, рот раскрывается глубокой впадиной, ноги, созданные для полета, каменеют, словно врастают в пол. Ее вера так сильна и так сильна надежда на чудо, что ей удается, несмотря на полное отсутствие данных, сделать из себя певицу. Мадам Баченова едва касается клавиш, она вся поглощена другим. Не отрывая глаз от Сесиль, она подстегивал ее то похвалой, то упреком, как тренер — спортсмена или акушерка — роженицу. Все внимание обращено на положение диафрагмы, напряжение мускулатуры, ритм дыхания. После верхнего «до» каждая следующая нота дается Сесиль с таким же трудом, как тяжелоатлету каждый следующий вес. После верхнего «до» ее, точно альпиниста, которого некому подстраховать, терзают тревога и неуверенность. Едва-едва ей удается произвести на свет верхнее «ми», как мадам Баченова бросает ее на штурм нового полутона. Этот рубеж, верхнее «фа» — предмет вожделения наставницы, безумная мечта ученицы, — не будет взят никогда. Любому, кто слышит этот измученный голос, ясно: верхнее «ми» — предел, стена, за которой нет ничего, кроме безмолвия. Любому, но только не этим экзальтированным женщинам. По лбу Сесиль струится пот, шею свела судорога нечеловеческого усилия, но стремится она в пустоту.

И все же однажды ночью я услышал этот небывалый, лишенный права на жизнь звук — ангел слетел на землю, идол заговорил.

Обычно мадам Баченова уходит в четыре-пять. В тот день она задержалась, наверно, до половины седьмого, Я тоже не покидал флигеля.

Мадам Баченова — женщина в летах и очень заботится о своей внешности. Однако в самой себе она признает достойным заботы и внимания лишь то, что находится выше талии. Платьев она не носит никогда, только юбки и блузки, холит и лелеет, лицо, волосы, грудь, плечи, пренебрегая всем остальным. Блузки у нее дорогих шелков и изысканных фасонов, а юбки широкие и бесформенные, туфли допотопные, на чулках живого места нет от штопки. Можно подумать, что талию она сделала границей своего тела. Тут она, правда, пошла за природой. До талии она прекрасна, дальше — катастрофа. Бедра расползаются книзу. Отвислый зад, палки вместо икр, развинченная и вялая походка. Она преображается, когда сидит. Каким-то чудом ей удается сделать нижнюю часть тела малозаметной. Но урод, с которым она обречена сосуществовать в одном теле, все равно не дает ей покоя: это чувствуется по ненавистным взглядам, которыми она время от времени награждает свои колени.

Она живет на площади Монсо. Квартира оставляет желать лучшего, но обстановка до последней мелочи выдержана в стиле Второй империи. Со стен царственно взирает императрица Евгения в окружении видов Биаррица. Сердце Ирины отдано эпохе кринолинов: красота ее в то время была бы безупречной, по крайней мере в глазах публики. Она стремится к возвышенному, эта наполовину обделенная женщина, — отсюда ее страсть к высоким голосам, отсюда ее преданность шляпкам. «Я никогда не выхожу с непокрытой головой», — говорит она таким тоном, словно объявляет, что никогда не изменяла мужу.

В тот день на ней тамбурин с вуалеткой — говорят, они снова входят в моду, а мне он напоминает довоенные фильмы с Джуди Гарланд. Волосы, завитые буклями, собраны на затылке. Довольно претенциозно, но ей идет. Мне виден лишь ее профиль, захваченная своим повивальным делом, она вся устремлена к Сесиль. Ее руки двумя лепестками лежат на пианино. Не переставая наигрывать обычный аккомпанемент, она говорит:

— Время пришло, Сесиль, ты готова. Ты должна взять эту ноту, она уже здесь, она близко, тебе осталось только выдохнуть ее, нет ничего проще. Пой, Сесиль, пой! Представь, что твоя гортань растет и расширяется. Ты словно зеваешь во весь рот. Мы на подходе, вершина уже видна.

После ухода мадам Баченовой Сесиль обычно прямо тут ложится немного отдохнуть, сегодня, она отказывает себе даже в этом. Заканчивая занятия, Ирина рекомендовала ей быть поосторожнее, что находится в явном противоречии с ее недавним боевым воззванием.

— Прошу тебя: сегодня больше ни гамм, ни арпеджио, это слишком большое напряжение для голоса. А завтра мы посмотрим…

Тщетная предосторожность — Сесиль ничего не слышит. Ирина удаляется, утратив весь свой кураж, словно кошка, удирающая от собаки. Я принес для Сесиль сладкое молоко и яблоко. Она жестом велела мне поставить поднос на пианино.

Я сажусь так, чтобы видеть ее лицо, все еще надеясь вопреки всему предостеречь ее, пока не поздно. Пропев гамму, Сесиль останавливается. Закрывает лицо руками, тут же отнимает их, словно приняв окончательное решение, и приступает к арпеджио.

— Ирина же просила тебя… — говорю я встревоженно.

Но она не слышит меня, она вся ушла в вокализы: арпеджио «до-мажор», затем терция, затем то же самое полутоном выше. Медленно, но верно она продвигается вперед. Вот и верхнее «до», ее лицо каменеет. Верхнее «ми» падает вниз, как неоперившийся птенец. Меня терзает страх, но я не говорю ни слова: нельзя окликать лунатика, разгуливающего по крыше. Утвердившись на нижнем «ре», она смело устремляется ввысь. Мне кажется, я вновь смотрю на нее снизу вверх и между нами железные ступени, как при первой нашей встрече. Внезапно она спотыкается. Встав с табурета, чтобы дать простор дыханию, Сесиль вновь принимается за арпеджио. Я невольно тоже встаю: мне хочется лучше видеть ее, да и разве можно сидеть в такую торжественную минуту. Верхнее «фа» пронзает мое сердце: эта нота победно звенит, словно забыв о бессилии верхнего «ми». Сесиль держит это «фа», пока ей хватает дыхания. Она похожа на счастливую мать, впервые прижавшую к груди своего ребенка. Головокружение приковывает меня к месту, я не могу оторваться от Сесиль, Сесиль заполняет меня до краев. Даже в этот трагический миг, наедине с любимой, я не могу остаться самим собой.

Нота резко обрывается, ее короткому существованию пришел конец. Верхнего «фа» больше нет, его нет так бесповоротно, будто не было никогда. Сесиль склоняет голову, прячет лицо в ладонях, потом поднимает на меня глаза и что-то говорит, беззвучно, одними губами.

— Я потеряла его, — угадываю я.