Отдайте мне ваших детей!

«Только безумцы упорствуют в уверенности, будто могут договориться с властями! — говаривал Беньи, стоя на рынке и обращаясь к людям. — Мертвец не становится живее, если на нем униформа!»

Чего бы она только не отдала, чтобы вернуть Беньи, хоть на несколько часов!

Иногда во второй половине дня Гертлер освобождался от своих утомительных обязанностей и приходил в квартиру на Лагевницкой выпить с Региной чаю в комнате, которую они с Хаимом договорились считать ее.И госпожа Кожмар подавала чай в настоящих сервизных чашках — как в старые добрые времена, когда у них бывали «настоящие» приемы.

И все могло бы быть по-настоящему. Если бы не мальчик.

Все время, пока она беседовала с господином Гертлером, мальчик отирался поблизости.

Она просила госпожу Кожмар занять его чем-нибудь, но не проходило и двух минут, как мальчик опять был в комнате. Она слышала его тяжелое сопение за спинкой кресла, видела, как он корчится в тесном пространстве между сиденьем и полом. Именно из-под стула он, взяв крепкие веревочки, привязал их туфли — ее и господина Гертлера — к ножкам кресла.

— Принцесса не может идти!

Принцесса не может идти! —

завыл он голосом, который показался ей копией голоса Беньи. Беньи кричал так, когда она была маленькой, — пронзительно, почти срываясь на фальцет.

На мгновение у нее почернело в глазах.

Регина не помнила, позвала ли она госпожу Кожмар или госпожа Кожмар примчалась сама. Во всяком случае, в следующую минуту мальчика уже утащили прочь, а смущенный Гертлер стоял в прихожей, встревожено барабаня пальцами по полям шляпы:

— А что касается вашего брата, госпожа Румковская, то уверяю вас — я сделаю все возможное, чтобы добиться от властей известий о нем!

Естественно, она понимала, что Хаим любит этого мальчика любовью, несколько отличной от отцовской любви.

Но что это за любовь?

Он мог часами не выходить из комнаты, которую выбрал для их уединения и где он, сидя или лежа, ласкал и кормил мальчика. Но бывало и так, что он как будто обижал мальчика и только и делал, что ругал и порол его. Удивительно, что ребенок так легко приспособился к побоям. Он усвоил и суровость председателя, и его вечное недоверие ко всем и вся.

Так мальчик стал точной копией отца. Когда председатель отсутствовал и некому было баловать его, он с надменным видом валялся в кровати, разложив на груди и животе собственноручно сделанные изображения отца, и тянул: «Где презес, где презес?»,пока у Регины не лопалось терпение и она не начинала мечтать о том, чтобы придушить его.

Но двери квартиры наконец открывались, председатель возвращался, и эти двое снова укладывались рядышком, окруженные ореолом своей извращенной любви.

Эти двое.

И она — отверженная, чужая — страстно желала одного: чтобы кто-нибудь увел ее отсюда.

Но мальчик жил и своей собственной жизнью.

У него была внутренняя жизнь, какой бы отвратительной она ни выглядела.

Рисунки служили тому доказательством.

Если он не разбрасывал рисунки вокруг себя, валяясь в постели, то хранил их в сундучке, который подарил ему Хаим и который был его тайной.

Однажды, когда мальчик занимался с Моше Каро, Регина вытащила сундучок из-под кровати и взломала замок отверткой.

Она считала, что имеет на это право.

В сундучке лежали не только бумага, карандаши и цветные мелки, но и собрание аптечных пузырьков с неопределенным содержимым, а также несколько свертков — матерчатых и бумажных, — перевязанных грубым шнурком. Она развернула один. Внутри оказались крошечные медовые печенья, которые госпожа Кожмар подавала на прошлом приеме.

На секунду она забыла про пузырьки и уставилась на рисунки. На одном из них был изображен Хаим с тремя волосатыми отростками вместо рук и ног. Вместо лица — красная распухшая тыква, покрытая странными женскими волосами, которые свешивались до самого пояса. Возле туловища председателя было ее собственное изображение — с королевской короной, но окруженное морем багряно пылающего огня.

Тут ей стукнуло в голову, что в пузырьках яд, печенье отравлено и мальчик собирался подложить его на стол, когда никто не видит. Рисунок ее головы, объятой пламенем, само собой, изображал, как она горит в геенне.

Естественно. В этом и состояла тайна: мальчик вознамерился отравить их всех.

Но где он взял яд?

Она предъявила доказательства Хаиму. Но Хаим взглянул на рисунки, на пузырьки и не усмотрел никакой связи между ними:

— Ну, что я говорил? Одаренный мальчик. Может, в нашем сыне скрыт истинный художник?

Шаббат. Регина зажгла свечи и произнесла слова благословения над хлебом и ребенком, который сидел за их столом, упершись в нее взглядом, как всегда.

Хаим прочитал благодарственную молитву, похвалу женщине, а потом, с особым воодушевлением, «Jesimcha Elohim ke-Efraim ve-chi-Menashe»,и прибавил напыщенным поучительным тоном, к которому прибегал всегда, когда говорил перед Ребенком: «…как Иаков, лежа на смертном одре, завещал своим сыновьям Эфраиму и Манассе стать примером для всех евреев, — так и ты расти и старайся стать примером для всех евреев гетто…»

Регина подумала, что Хаим всегда обращался к ней торжественно и высокопарно, как в Судный день. И шаббат — единственный настоящий, единственный живоймомент, который они переживали вместе, — превращался в спектакль, мертвечину.

Они сидели, скрывшись за своими Лицами, и Хаим был Председателем и говорил своей Жене, что он окольными путями прослышал, будто немцы вынуждены с потерями отступать на Восточном фронте и что если Господь Всемогущий захочет, то, может быть, мир настанет уже к весне;и Дитя было само Зло, оно сидело, бросая расчетливые взгляды то на Жену, то на Отца; и Отец с улыбкой рассказывал, как лежал в каморке на улице Кароля Мярки и терзался тем, что ему пришлось выслать из гетто всех детей, но Ангел, посланный Самим Всевышним, появился в его комнатушке и сказал Председателю — да, Мордехаю Хаиму Румковскому PERSÖNLICH сказал Ангел Господень, что здесь, в гетто, будет построен дом, и даже если из всех выживет только один, дом все равно продолжат строить;и когда он, утешенный этими словами, выбрался из своего храма страданий, ему позвонил, да, ему, Румковскому, именно позвонил гауляйтер Грайзер PERSÖNLICH, и объявил: как, с позволения сказать, вольный юрод Данциг когда-то жил в окружении держав, так и ваше еврейское государство вполне может существовать в нынешних границах Третьего Рейха;да, гауляйтер Грайзер употребил выражение Герцля — ваше еврейское государство,сказал он, и зачем хлопотать о том, чтобы построить его на израильской земле, если весь человеческий материал уже находится здесь, в гетто, и все машины, и все оборудование? Все есть для работы, которую люди готовы исполнить. Да, так гауляйтер Грайзер сказал Румковскому (повторил Хаим), и подмигнул мальчику (а мальчик подмигнул ему в ответ); и Хаим поднялся из-за стола и сказал, что собирается ненадолго прилечь и насладиться субботним покоем, и мальчик захотел последовать за ним; и оба они поднялись и ушли в Комнату. И точно как в гангстерских фильмах, которые Регина смотрела в кинотеатре «Сказка», стройная фигура Гертлера показалась из-за кулис, и Гертлер иронически произнес: зачем вам покидать гетто, Рухля, разве вы не знаете, что лучше, чем сейчас, уже не будет?..Она видит, как он светски выпускает дым из ноздрей, тянется вперед и тушит сигарету в пепельнице, которую она поставила перед ним, а потом прибавляет деловитым и трезвым тоном, совсем как Беньи (а их ноги все еще привязаны к ножкам стула):